Чего сейчас хотел Романчук? Зачем он?
Устав от работы, Романчук встал, хрустнул спиной и стал смотреть на холмы. На холмы взбирались одно-двухэтажные домики — частное общество. В первом домике, за фиолетовыми ставнями, поселилась Хозяйка Холмов.
“Когда я сделаю это, я умру”, — в который раз подумал он, глядя в окно, как она подходит к воротам, повозившись, отпирает и скрывается среди зеленого. Он не знал, почему он должен сделать это. Он даже не мог рассмотреть ее лица. Только походку, — когда Хозяйка приближалась к своему дому, доставая ключи, — и волосы. Она шла плавно, дородно; тяжело лежали на плечах русые волосы; тяжело качалась в такт походке рука, вторая поддерживала сумку...
Сколько ей лет? Есть ли муж, дети? Что в ней такого уж, что он должен умирать из-за нее? Глупости... Но эта мысль всегда приходила как письмо, в оформленном и четком виде, директивно.
Как будет?
Наверное, тупая игла проколет сердце. И никто не поверит — спортсмен. А у него иногда болит слева, невралгия — знаю я такую невралгию. То, что маскируется под невралгию; так окапывается взвод, чтобы в подходящий момент, одним длинным выпадом, вылазкой-хаки, во время любовного содрогания...
Или машина. Давненько меня не сбивала машина.
Но он понимал, что скорее всего не будет ни машины, ни тупой иглы в подреберье. Небесный Снайпер тщеславен. Он придумает что-нибудь поинтереснее, чем игла и машина. Да, это будет не так. Умрет ли он до того, как тронется Архив?
— Смотри под ноги, юноша, — прошелестел сегодня Копейцев, стирая с ботинка отпечаток ноги Романчука. Романчук стоял весь жалкий, не зная, куда деть свое большое тело, бормоча извинения. — Это тебе совет на всю жизнь, юноша. Смотри под ноги, иначе ты плохо кончишь. Уж ты мне поверь, я жизнь знаю. Ты живешь, не видя травы. Это самоубийство, юноша.
Серо-черно-белые волосы Копейцева торчат во все стороны. Волосы рвутся вон из раскаленного черепа, волосы удирают врассыпную от кипучего мозга. Температура его головы как у солнца, как внутри молнии. Бывает, он мрачно сидит за столом у себя в кабинете, и воздух у его остановившихся глаз колеблется от загадочных сил, и в комнате свежо пахнет озоном.
— Ну как тебе, Дима? — снова спросила сегодня Татьяна Без Отчества. — Как тебе, не считая Копейцева? Не обращай внимания, ему вот-вот на пенсию.
Вселенная для Копейцева — домашние тапки. Он надевает ее бездумно и буднично, шерудя стопой, чтобы удобнее села. Наверное, Копейцев знает о штурме Архива, знает о Небесном Снайпере. Знает, как это можно — любить Лю и умереть из-за Хозяйки Холмов.
Слетев с холмов, Романчук ехал домой по угреватой, побитой оспинами коже улиц. Иногда кожу утюжили желтые катки, и она становилась смуглой, новой и липла к подошвам и шинам. Сейчас, после дождя, асфальт матово зеленел. “Аномал”, — сказала на Диму одна из врачей в военкомате. Это значило — дальтоник, которому позволено защищать родину. “Ничего, Леонардо да Винчи тоже был аномал!” — подбодрил второй, хлопнув Диму по спине.
Романчук не прошел по плоскостопию.
Зеленый был главным цветом, подумалось ему сейчас. Зеленого на земле было больше, чем любого другого. И оттенков его больше. Столько травы! Интересно, первый человек, назвавший зеленый — зеленым, что он увидел? Молодую траву? Глаза любимой женщины-самки? Кустарник, дерево? Какой кустарник, дерево? Все зеленые, все разные...
Романчук заволновался, чуть не наехав на прохожего: почему-то это было очень важно — какой зеленый первичен. Ящерица, изумруд, утренняя дымка, дерево? Тут была тайна всего мира, начальная точка отсчета, хитро запрятанный конец гордиева узла. Ведь если изначальный зеленый на самом деле светло-зеленый, как салат, или голубоватый, как репейник, сдвигаются и все остальные цвета! Тогда синий — голубой, красный — оранжевый...
А если сдвигаются цвета, то и остальное...
Среди зеленого, близкого для наблюдения, больше всего было — трава. Все выходило из нее, и все входило в нее. Он никогда не думал о траве, действительно жил, не видя травы, хотя она была под ногами, под колесами велосипеда. Он не знал ни одного настоящего названия, кроме разве что кашки и одуванчика полевого. Были “солдатики”, которые в детстве азартно хлестались друг о друга, пока у одного не отскочит голова-кивер, — но разве они правда “солдатики”? Были еще “петушки” и “курочки” — но даже этого не скажешь наверняка, пока не проведешь рукой снизу вверх по суставчатому стеблю, собирая между пальцев гребешок...
Теперь его работа, его призвание было — знать траву, ощущать ее разность.
“Как же все связано с травой?” — думал Романчук, нажимая на педали.
Во дворе у подъезда он впервые увидел, из чего растет трава, увидел траву-ребенка. Она лежала маленьким круглым гнездом. Когда говоришь “трава”, представляется именно эта, первичная, простейшая; ее еще можно рвать на ровные полосы — так хорошо, легко расходится по швам-прожилкам... Романчук слез с велосипеда, сел на корточки и, весь замерев внутри, погладил травинки гнезда, как волосики. И тут же увидел другое гнездо травинок-детей; и третье, и четвертое... И это из них потом составляются луга?
— Слушай, Лю, ты замечала, как растет трава? — спросил жену Романчук после ужина. Ему надо было поделиться. Жена лежала на кровати с ноутбуком и сигаретой, вялая, с морщинами на лбу. — Ну эта, самая простая, которая везде?
— Конечно.
— Ну?
— Ну... как ежик такой... как зеленая астра. Не знаю, как сказать.
— Так. И как она называется?
— Мятлик луговой. Учи биологию. Не мешай, Димчук, будь умницей!
— Ага. Мятлик... И что? И ничего? — разозлился Романчук. Было непонятно, как это человек, знакомый с тайнами травы, может быть спокоен. — И тебе совсем ничего?
— А что? Что тебе надо от меня, не пойму?
— Да ничего мне не надо от тебя... — Романчук скис, завял. Ему стало одиноко. Он раздражался. — И не кури в постели, пожалуйста. Просят же. Неужели трудно?!
Жена посмотрела удивленно, но тут же снова ушла в компьютер.
Романчук привстал, сдерживаясь, вытащил из ее холодных пальцев тлеющий окурок и раздавил в пепельнице. Пепельница была переливающаяся, радужная. Жена снова посмотрела удивленно и обидно спокойно; потянулась за пачкой. Романчук скомкал пачку и, стуча пятками, ушел выкидывать.
— Начерти чертежик, — подумав, уколола жена исподлобья. — И успокойся.
— Суп был пересолен, — припомнил Романчук, обижаясь. Он так не любил, когда это начинается...
— Купи машину. Деточка.
— Слушай, Лю...
— И постриги ногти. А потом сполосни ванну.
Романчук задохнулся. “Как же никто не может предотвратить, когда такое вот начинается!” — мелькнуло. Жена смотрела со злостью и интересом... Но как-то быстро он потушил себя, сжал челюсти и, уже отвернувшись, думал о том, такой ли малиновый этот халат или немного клубничный тоже.
И к нему пришло.
Он четко увидел, физически почувствовал все прямые и кривые в комнате, всю геометрию ее и вещей, точки напряжения, держащие панораму, не дающие ей развалиться, изменяющиеся, плавающие, когда он меняет угол зрения; все, что было за спиной, — чувствовал, видел тоже... Он словно оказался связан невидимыми нитями со всем вокруг.
Это было как впервые открыть глаза под водой. Как увидеть объемную картинку в стереоскопическом журнале.
— И убери в холодильник соленый суп. А то утром будешь есть солено-кислый, — забила жена.
Он не понял, не осознал. Забыв дышать, он усиленно, разрастаясь внутрь, смотрел. В эту минуту он чувствовал себя центром-точкой чего-то огромного — воткнувшись в Романчука, циркуль бытия, откалывая глыбы графита на горизонте, вычерчивал окружность возможного познаваемого.
