Уже сегодняшнему читателю среднего, а тем более юного возраста может быть неизвестен тип коньков, причем именно детских, вырисовывающихся за столь важным для развертывания сюжета контуром «крючков». Эти коньки, лезвия которых кончались спереди изящным завитком, назывались снегурками или снегурочками, и именно с них дети начинали свои занятия конькобежным спортом. Снегурки могли крепиться на специальных ботинках, а в более дешевом, уличном, варианте — прикручиваться к ботинкам и даже валенкам кожаными ремешками или даже веревками и деревянными защипками (вплоть до подобранных с земли щепок).

У нынешних коньков ничего, в точности отвечающего смыслу слова «крючок», насколько мне известно, нет (у беговых лезвия не загнуты, у остальных же передний изгиб не открыт, а полностью примкнут к подошве ботинка). Без реального комментария (здесь набросанного очень бегло и по памяти) конкретность одного из центральных образов стихотворения («крючков») размывается, а с ней — и контраст с его финальным превращением в абстрактный иероглиф.

Еще важнее ясность в вопросе о лыжных креплениях. Наиболее простым, в частности деревенским, типом были состоявшие из одной кожаной петли, в которую просовывался носок ботинка или валенка, к чему могла добавляться петля, охватывавшая задник. Более профессиональные «жесткие» крепления могли состоять из металлической части, привинченной к лыжам, и металлических набоек с отверстиями на подошвах обычных или специальных лыжных ботинок (из туманной юности всплывает магическое слово «ротофеллы»). Какой именно тип креплений имел в виду Хармс, существенно для исторически адекватного осмысления самого острого образного хода стихотворения: приделывания дощечек, а значит, и вероятности его опоры то ли на изготовление жестких креплений, то ли на прикручивание снегурок, то ли на обе процедуры сразу.

Определенность информации об этих артефактах тем важнее, что для поэтики Хармса характерно постоянное напряжение между представлением о мире ноуменов и его игривыми проекциями в мир обыденных, вещных феноменов. Тем нужнее реальный комментарий для такого текста, как «Что это было?», с его сознательной метакогнитивной игрой в понимание/непонимание/транс­цендентальную медитацию. И особенно — для ключевой строки «К ногам приделал две дощечки», где неясность фактической картины усугубляет абсурдность ее восприятия лирическим «я», а значит, и ту «неправильность» текста, которая взывает к его переносному прочтению. Иными словами, реальный комментарий нужен здесь как раз в точке риффатерровской «аграмматичности», знаменующей  прорыв скрытого глубинного смысла поэтической структуры на ее поверхность, сигнализирующей о необходимости доискиваться этого смысла [2] . Проблема решающей интерпретационной роли реального комментария может быть таким образом поставлена в теоретическом плане.

К этому мы еще вернемся, а сейчас, чтобы подчеркнуть актуальность комментирования, представим себе, что Хармс действительно, как полагают многие, великий поэт и будет читаться во всем мире и столетия спустя, как Шекспир, и даже тысячелетия, как Гораций. На этот случай комментировать придется почти все. Читателям недалекого будущего надо будет объяснять, что такое очки, каковые (возникнув всего 700 лет назад) могут вскоре полностью уступить место сначала вставным линзам, затем лазерной коррекции зрения, а там и какой-нибудь совершенно безболезненной генной инженерии. Коньки и лыжи (которым в странах севера около 5000 лет), да, собственно, и болота, реки и леса и сегодня непонятны жителям жарких пустынь. А справка о том, что и во времена Хармса, как и сейчас, не существовало особого вида зимнего двоеборья с переключением с коньков на лыжи, может потребоваться любым его читателям уже в ближайшее время [3] .

Без подобных реальных комментариев рухнет весь замысел стихотворения, держащегося сначала на наивном непонимании, что речь идет о коньках, затем — на парадоксальном отождествлении конькобежца с лыжником и, наконец, на отказе от очков и на полной неразрешимости тайны крючков и дощечек. Вернее, загадочность останется и даже многократно увеличится, но примет тотальный, совершенно бесструктурный и лишенный тени юмора характер. Станет возможной пресловутая бесконечная игра означающих, порождая самые фантастические прочтения, скажем, образ незнакомца, проносимого по реке на спущенных с неба неведомых крюках. Не так ли иногда читаются темные места древних текстов, например видение Иезекииля о загадочных пришельцах, с их руками, крыльями и колесами внутри колес (Иез. 1: 4 — 28), принимаемое любителями воспоминаний о будущем за свидетельство давнего посещения земли инопланетянами?!

II

Проблемы темных мест Шекспира коснулся в своей хрестоматийной статье о «Макбете» один из вождей американской Новой критики Клиэнт Брукс, предложивший поучительное решение [4] . Он обратился к двум пассажам, своей нелогичностью настолько озадачивавшим шекспироведов, что неоднократно делались попытки исправить (emend) сомнительный текст. Вот они — в оригинале и в переводе М. Лозинского:

And pity, like a naked new-born babe,

Striding the blast, or heaven’s cherubim, horsed

Upon the sightless couriers of the air... (I, 7)

                                           Here lay Duncan,

His silver skin laced with his golden blood;

And his gash’d stabs look’d like a breach in nature

For ruin’s wasteful entrance: there,  the murderers,                        

Steep’d in the colours of their trade, their daggers

Unmannerly breech’d with gore... (II, 3)

И жалость, как младенец обнаженный

Верхом на вихре или херувим,

Несущийся на скакуне воздушном...

                                           Здесь лежал Дункан;

Кровь золотом расшила стан сребристый;

Зияли раны, как пролом в природе,

Куда ворвалась смерть. А там — убийцы;

Их цвет являл их ремесло; кинжалы

В срамных портках из крови...

В первом случае неразрешимым казалось противоречие между образом сострадания-младенца и его способностью оседлать вихрь, а во втором сравнение крови на кинжалах убийц Дункана с бриджами отвергалось как слишком натянутое и непоэтичное. Брукс, однако, решил поверить тексту и продемонстрировал системное соответствие между двумя загадочными тропами и образностью трагедии в целом. Нагота и нежный возраст ребенка, противоположные облаченности и кровавой жестокости кинжалов, воплощают беззащитность, но, парадоксальным образом, и силу всего подлинного, органичного, растущего. Ему и принадлежит будущее, — в противовес расчетливой, убийственной, но тем не менее бесперспективной искусственности злодея, все время примеряющего несвойственные ему наряды, позы и роли, но не имеющего наследников и гибнущего от рук могучего противника, в свое время — ребенка, не рожденного женщиной [5] . Кульминационным совмещением мотивов поразительного противоречия, органичного роста и чудесной одежды становится напророченное ведьмами наступление на замок Макбета воинов Макдуфа, замаскированных под деревья.

Таким образом, странные младенцы и непонятные портки (типичные случаи риффатерровской «неправильности, неграмматичности») находят себе законное место в образной системе «Макбета», и темные места полностью проясняются. Но их экспликация идет совершенно иным путем, нежели «энциклопедическая», намеченная выше для «Что это было?». Брукс предпринимает не реальный комментарий (выяснение того, как выглядели тогдашние кони, кинжалы и бриджи, каковы были представления о херувимах и т. п.), а поиск поэтических соответствий между спорными местами и остальными составляющими трагедии.