И прежде чем поехать дальше, Олег поливал и оттирал измазанные фары своей машины.
Стемнело, когда он решился признаться, ибо было это уже невыносимо. Мишка вышел из телефонной будки сам не свой.
— Дома ее до сих пор нет, никто ничего не знает... Отправил опять сообщение… Вдруг что-нибудь... случилось?
Пришлось рассказывать — про кухню, про дачу, потерянным голосом.
Мишка так на него никогда не смотрел — так яростно и изумленно.
— И ты знал и молчал? Ты, мой лучший друг?.. Да ты...
И не знаешь — что отвечать.
III
Пятнадцать минут первого. Нет, четырнадцать.
И стоило отпрашиваться с работы, чтобы так бездарно опоздать! Олег захлопнул дверцу, как будто отхлестал себя по щекам. По двору садика, усаженному тусклыми елками, шагал очень быстро, но не позволял себе побежать: на всю жизнь осталась память о школьном физруке, молодом, но окончательно уронившем себя, он одевался как бомж и почти всегда передвигался унизительной трусцой, даже по городским улицам...
— Здравствуйте, Олег Степанович.
В закутке возле хозблока неспешно и с достоинством курила девушка лет тридцати — Олега всегда цепляла эта усталая участливость, с поволокой, в ее глазах; она работала в садике педагогом по английскому, что ли. Здоровались. Но чтобы по имени-отчеству... Олегу пришлось сбавить шаг и спросить, просто чтобы что-нибудь сказать:
— Опаздываем?
— Успе-ем, — разбойничьи протянула она. — Хотите сигарету?
Олег уж года два как бросил, но что-то его завораживало и заставляло идти на поводу. Особенно то, что русалка курила нормальные, толстые, мужские сигареты, а не те приторные розовые палочки... На сыроватой стене хозблока неизвестный художник неизвестно когда вволю поупражнялся в грибочках, зайчишках и радугах — и по большей части неудачно.
Они помолчали, затягиваясь. Мятно, после недавней простуды, волновало легкие.
— А ваша мама уже там, — сказала вдруг педагогиня, как-то и дальше странно оплавляя его взглядом.
— Таня?! — Он ужаснулся. — В смысле, чья мама, Славика?..
— Да нет же. — Она подавила усмешку. — Ваша, Олег Степанович, мама, ваша.
— А-а. Ну так она всегда ходит на утренники, она же пенсионерка. Мне говорит: что ты будешь дергаться, я же пришла. Но я все равно стараюсь приехать. Мой же сын...
Русалка все взвесила, прежде чем спросить, но и после не стушевалась, продолжая рассматривать Олега с каким-то отстраненным интересом.
— А, собственно, мама Славы? У нее совсем нет времени? У бедненькой...
Олег задохнулся — это было как-то уж слишком. Но пока он раздумывал, как поставить эту странную женщину на место (мягко объяснить, что это их личное дело?.. сказать что-нибудь резкое?..), она его слегка коснулась:
— У нас все девочки восхищаются вами, Олег Степанович. — Она ловко забросила бычок в контейнер, тоже атакованный рисованными ежиками. — Пойдемте?
И Олег безвольно потащился за ней, с полным сумбуром в голове: что это было?.. Но какая бестактность... Или она с ним флиртовала?.. Так, может быть?.. Не самая красивая, с плохими волосами и пересушенной кожей, она странным образом сохраняла над ним свою власть.
В зале зеркала во всю стену, как в парикмахерской, поэтому казалось, что скромненькие родительские ряды вглядываются не в детишек, которые нескладно, но смешно что-то изображали, а в самих себя. Пробираясь, Олег помешал неприязненной даме с видеокамерой.
— Славка еще не выступал?
Мать отрицательно покачала головой. Сын сидел на стульчике в сторонке, в белых заячьих ушах, крепко о чем-то задумавшись.
— А ты что это, курил? — прошептала мать. Обоняние...
— Ну что ты, ты же знаешь, я бросил. — Он выворачивался, как школьник. — Да я просто встретил Мишку... опять... Да, он опять к нам в офис приезжал. Я его подвез, а он курил в машине. Собака.
Насочинял — черт-те что.
Девочки на сцене прыгали в костюмах пузатых тыкв и злаков, вероятно изображали какой-то урожай.
С Мишкой он и правда разговаривал сегодня. В прошлый раз они обменялись номерами, и теперь Олег даже как-то собирался с силами, сжимая и разжимая мобильник.
— Привет! Как жизнь? Слушай, давай... Это Олег, Олег. Давай в выходные сходим куда-нибудь! Ну или поедем... Да не знаю куда. Просто надо что-нибудь замутить. Ну, как раньше...
Боже, как унизительно и как тяжело проговаривать эту почти просьбу, теряя интонацию, завязая в удивлении абонента... Ну как ему объяснить? Что после тяжеленного развода, после всех этих четырех почти лет он пришел в мир голым, как при рождении, и надо заново учиться ходить, дышать, разговаривать. Олег и сам не понимал теперь, зачем тогда, женившись на беременной Таньке, он порвал со всеми и ушел на глубину. И почему-то думал, что после развода все тут же вернется на круги своя. Но возвращение из сна затянулось, хорошо, если не навсегда. Как, наверное, глупо выглядят со стороны его судорожные попытки вернуть дружбу, какое-то общение, стать нормальным — стать как все. Такое впечатление, что все вокруг “росли” и “развивались” нормально, а он выпал из времени и теперь каждый раз нащупывает нужные интонации, слова... — и все не в масть.
Однажды позвонил Анжеле. Наудачу набрал ее номер, и оказалось — работает, телефон она не поменяла... На удивление, обрадовалась. Много и торопливо рассказывала о себе: живет с парнем (она называла его советским штампом “гражданский муж”, и, кажется, это без иронии). Снимают квартиру на проспекте. Работает в НИИ, практически — если не вдаваться в детали — по специальности, что Олега искренне поразило: в университете она отнюдь не блистала и всегда одинаково шутила, закуривая, что физика — это для мужчин. И эти мужчины, верные пажи — как Анжела, тоже однообразно, шутила про них — делали за нее контрольные... Теперь — спокойна и счастлива. Она так это рассказывала, что можно было заподозрить ее в суетливом желании убедить его в чем-то. Расспрашивала о Славике. Думают о ребенке.
— Может, встретимся? — спросил Олег.
Анжела загорелась. Предложила театр: “Сто лет не была”, скоро кончится сезон, и есть такой интересный спектакль, который ей так советовали... И было произнесено: “Вчетвером, ты со своим самоваром, я со своим”.
— А я без самовара, — весело, слишком весело произнес Олег. — Мы же с Танькой развелись.
На другом конце провода повисло долгое недоуменное молчание. Потом Анжела бросила трубку. А Олег остался на линии, как дурак; он все сжимал мобильник и не мог понять: что случилось? Что она подумала? Она решила, что он к ней “яйца подкатывает”? — так говорили в их развеселой компании, жившей под кодовым названием “Юнги Северного флота”.
Была такая улица в их городе — Юнг Северного флота. Колоритное местечко, хотя Миша никогда не радовался этому колориту, — а он поселился там в комнате родственницы, пустующей, в полубараке, которыми застроена вся улица. Когда-то тут было печное отопление, от него давно отказались, а дверца печки осталась, и, раскрывая ее, обнаруживали полуистлевший от времени мусор, обрывки газет, на одном из которых опознали даже кусок отретушированного Горбачева, яичную скорлупу... Весь барак забил ненужную печь хламом, почитая ее этаким одноразовым мусоропроводом, и страшно подумать, что теперь представляла собой эта двухэтажная конструкция в целом. А их шайку и это веселило. Они заваливались сюда ночевать, закидывались алкоголем, философствовали, слушали музыку, живо скандалили с соседями...
Опять метель. В жуткую вьюгу они тащились впятером или вшестером после занятий на улицу Юнг Северного флота, тащились, потому что трамвай встал из-за заносов, тащились к полубараку с полувыпитым пивом, потому что бросить жалко, а глотать эту ледяную тяжесть уже невозможно. Олег страдал. Он оказался виноват.
