Или вот читаешь очерк Кима Ляско об И. С. Зильберштейне (“Уникум по имени Илья Зильберштейн”) и, остановившись на горделивой реплике коллекционера и основателя “Литературного наследства” о хранящихся у него двух книгах с автографами Пушкина, некоторое время не можешь двинуться дальше: воображение начинает работать само. И ты словно видишь, как невысокий, смуглый тридцатидвухлетний господин, обмакнув перо, выводит на издании “Бориса Годунова”: “Баратынскому от Пушкина. Москва. 1831. Янв. 12”. Что? Пошлет с человеком, кликнув того через минуту? Или передаст сам? А может, адресат посвящения сидит напротив и ждет?

“Пользуясь именем”, обращаю также внимание и на “библиофильские” приключения первого тома первого посмертного издания сочинений Пушкина (см. исследование Виктора Кислюка “О первом томе посмертного издания Сочинений Пушкина и вокруг него: радости и размышления библиофила”). Здесь “странные сближения” начинаются в тот момент, когда коллекционер ставит драгоценную находку на выбранную полку в шкафу и замечает, что книга “вступает в отношения” со своими соседями. Примечательно, что об этом издании (1838), выпущенном усилиями главным образом П. А. Плетнева, похоже, до сих пор нет специальной обобщающей научной работы. А между тем самый факт того, что первый том открывался текстом “Онегина” и только в четвертом шли стихи (подобного распределения произведений Пушкина по томам больше никогда не встречалось), — тема для отдельного разговора, о чем и пишет В. Кислюк .

Анатолий Кулагин. Стихи об озорстве. — “Голос надежды (Новое о Булате Окуджаве)”. Периодический сборник. Составитель А. Е. Крылов. 2006, вып. 3.

Стихотворение Окуджавы, условно датированное 1961 годом, обращено, по-видимому, к мальчишкам, любящим пострелять из рогаток: “<…> А если вам непривычно сдерживаться, / а если рогатки ладони жгут — / приходите, когда сумерки забрезжутся, / в Новодевичий, — там вас не ждут. // Приходите, не страшитесь быть незваными, — / там воздух ладаном пропах, / там колокола, будь неладны, названивают / и слюнявые мальчики ходят в попах”. Разбирая структуру текста и его варианты, исследователь отмечает, что поздний толерантный Окуджава хотел изъять эти стихи при самиздатском тираже одиннадцатитомного собрания сочинений, подготовленного энтузиастами КСП в 1984 году (однако текст в собрании все же остался, как тут пишут, “по техническим причинам”).

…Нам не преминули напомнить о связи окуджавского пафоса с “революционным радикализмом Маяковского, которого молодой поэт очень хорошо знал и любил”. И — сообщили, что эти давние стихи “остаются поэтическим памятником эпохе 60-х годов, когда пафос социалистического созидания, покорения космоса, высокий общественный интерес к физике, вообще устремленность в будущее сами собой предопределяли восприятие религии как чего-то отсталого, не отвечающего современной жизни”.

А мне почему-то пришла в голову дикая мысль, что “Стихи об озорстве” отлично укладываются и в сегодняшний модный “антиклерикальный дискурс”, уютно прописавшийся на страницах многих эстетствующих изданий. Впрочем, как пришла — так и ушла… Или в тех же изданиях не публикуются нынче стихи молодых православных священников? Или мы не общим воздухом теперь дышим?

Евгений Лобков. Преодоление эрудиции. — “Зеркало”, Израиль, 2006, № 28.

Эссе о легендарном поэте Леониде Черткове.

“Авторская личность замкнута, закрыта. Всего два стихотворения с фактологией биографии.

По стихам мы не смогли бы определить возраст, происхождение, профессию, национальность, религию, семейное положение, дружеские и любовные связи, исторический период.

Полжизни прошло в пригожей Европе, об этом — ни строки…”

Илья Марьясин. Переписка с Булатом. — “Голос надежды (Новое о Булате Окуджаве)”. Периодический сборнк. 2006, вып. 3.

Публикация старинного (с тридцатых годов) знакомца Окуджавы, с которым у автора, живущего в Израиле, возобновились отношения после почти шестидесятилетнего перерыва. И. Марьясин и его семья, естественно, “прописались” в “Упраздненном театре”, как и первая любовь Б. Ш. — “Лёля Шамина”. С О. Н. Шаминой-Мелещенко Окуджава тоже встречался и переписывался в свои последние годы (см. публикацию Кирилла Андреева “Дорогая Лёля. Встреча через шестьдесят лет”). Кстати, первое письмо от “Лёли” Окуджаве принесли именно в тот момент, когда он правил “Упраздненный театр” и, вычитывая рукопись, дошел до эпизода, связанного с нею.

С Марьясиным они встретились в Иерусалиме, за кулисами после концерта, и Окуджава сразу же узнал своего товарища детства.

“<…> С президентом (Б. Ельциным. — П. К. ) беда, даже обсуждать не хочется. Во что он превратился! И на нового надежд нет. Дело не в президенте, а в кухаркиных внуках, которые теперь тянутся к рулю. Вообще, Алик, мне это громадное, нелепое, дикое государство отвратительно. А в остальном все хорошо, прекрасная маркиза. Сижу, что-то пишу, иногда выезжаем для выступлений. <…>” (из письма И. Марьясину от 25.10.1995).

Константин Морозов. Судебный процесс над эсерами 1922 года в “освещении” ОГПУ. — “Вопросы истории”, 2006, № 11.

Комиссии, агенты, подслушивающие устройства (тогда еще плохо налаженные), слежка в зале заседаний, на улице, в тюрьме, параллельные международные мероприятия — какой, однако, гигантский “упреждающий” аппарат задействовали тогда дзержинские товарищи. Сработало. “В подобных условиях всеобъемлющих и беспредельных (курсив мой. — П. К. ) чекистских спецопераций гибель оппозиционных партий была предрешена. Процессы конца 1920-х — середины 1930-х годов и „большой террор” выросли на хорошо подготовленной почве”.

Джахангир Наджафов. Советско-германский пакт 1939 года и его исторические последствия. — “Вопросы истории”, 2006, № 12.

“Вот как высказывались о причинах холодной войны такие советские деятели, как М. М. Литвинов, Н. С. Хрущев, В. М. Молотов, которых трудно поставить в один ряд. Достаточно напомнить об острых политических конфликтах между ними — Литвинова с Молотовым, Хрущева с Молотовым. Между тем они по существу едины в том, что привело к опасному конфликту недавних союзников.

По мнению Литвинова, высказанному им в интервью американскому корреспонденту летом 1946 г. (но опубликованному после кончины Литвинова), „глубинная причина” противостояния восходит к коммунистической идее неизбежности конфликта двух систем. Хрущев, со своей стороны, на советско-бельгийских переговорах 1956 г. в Москве откровенничал: лидеры капиталистических стран „правильно рассматривают нас (мы за это не обижаемся) как рассадник социалистической заразы во всем мире. Отсюда и напряженность”. Наконец, в записях бесед с Молотовым, сделанных в 1969 — 1986 годах, мы читаем: по окончании войны „нам надо было закрепить то, что было завоевано. Из части Германии сделать свою социалистическую Германию, Чехословакия, Польша, Венгрия, Югославия — они тоже были в жидком состоянии, надо было везде наводить порядки. Вот холодная война””.

Булат Назмутдинов. Полигон бездействия. — “Гипертекст”, Уфа, 2006, № 6 <http://www.hypertext.net.ru>.

“Город слишком похож на своих жителей. Уфа — это всадник, застывший над рекой: ни взлететь над нею, ни упасть. Замороженный шаг столичности, мольба о величии, пара претензий на вечность. Наш город войдет в историю именно так”.

В этом же номере вполне радикального журнала публикуется жесткий текст Сергея Круля “Заговор фарисейства, или Обезличенный город” — о невосполнимых исторических потерях Уфы: парках, домах и даже о целых улицах, утративших свой первоначальный облик.