Осуга

Плутая, под вечер,

как сбившийся с круга,

я вышел на речку

с прозваньем Осуга.

Течет она тихо,

струей не играя.

Лишь чаячьим криком

себя выдавая.

Здесь зимние стужи

и лето не тешит.

Тогда почему же

река так неспешна?

Как что-то забыла.

Но нечего помнить:

лес чахлый, кобыла

в глохнущем поле.

И все же цепляет

за берег волной.

Тот дрожко сползает

крупой осыпной.

…Сгущается вечер —

не чую испуга.

Хочу понять речку

с прозваньем Осуга.

Согревающее подспорье

Я не знал тогда еще, что на обе лопатки

уложит меня нелегкая дорога.

Но помнил слова бабки:

“Ключ под порогом”.

Ни добытые лихим путем вещи,

ни найденный с деньгами чулок

так удальца не тешили,

как этот оставленный на память узелок.

И было немалой радостью — в холодную пору,

зарывшись под стогом,

таить согревающее подспорье:

“Ключ под порогом”.

В рыбачьей избушке

                                                              Памяти Н. А. Обуховой.

В рыбачьей избушке, где снасти,

по-черному дымоход,

“Уймитесь, сомнения страсти”, —

чарующий голос поет.

Забытый беспечным туристом

в глухом приозерном краю

нежданный, бесхозный транзистор

мне юность напомнил мою…

В концертном единственном зале,

войной сохраненном как шанс,

услышал я звуки рояля.

И этот старинный романс.

Мороз на фрамугах искрится,

задыханная полутемень.

Но верит на сцене певица:

“Минует печальное время…”

…Казалось, в далеком остались те снеги.

И вот все вернулось: в сторожкой ночи

я слышу былое сквозь шум и помехи.

И треск задымленной печи.

1967 — 2005.

Последний гостинец

Мать в детстве радовала меня земляникой.

Высматривая родительницу с рынка,

                                                       я уставал глаза пялить.

И хоть гостинец был невеликий —

запал в память.

Дорога моя не вышла скатертью —

со слезами встречи, с конвоем проводы.

И даже на прощанье с матерью

не пустила колючая проволока.

Оттянув непутящую лямку,

я вернулся, умаявшийся горемыка.

И первое, что увидел на холмике мамкином, —

ждущую меня землянику.

Спустя много лет

Затейливые наличники на окнах, крыльцо знакомое.

Узнаю и сыплющую сережки березу на углу.

Я сызмальства завидовал этому ладному, приглядистому дому,

оранжевому абажуру за стеклом, успокоительному теплу.

Это не была зависть жлобства советского,

желающего, что ему недоступно, пустить под откос

;                                                       в подходящую минуту, —

скорее тяга стылого детства

притулиться к согревающему уюту.

Спустя много лет дом закоснел,

а на фоне новых особняков и потерял свою былую парадность.

Но я, как и прежде, вижу по вечерам

;                                                       оранжевый огонь в его окне.

Или это теплится так и не найденная тихая радость.

Неожиданная откровенность

Не альтер эго — выраженьице модное,

никакая другая тень моя —

за всё и во все годы

ответственность несу — я.

Это правда голая,

осознанная и выношенная.

Такое говорят не для протокола.

И, видимо, у финиша.

Проказливый ветер

Я волосы твои целую,

ловлю губами, глажу пальцами.

Я помню их жизнь целую,

гатью ли шел, палами.

Но это лишь ветер проказливый,

ошалелый спросонок,

носится, как по заказнику

резвящийся олененок.

Я один на дороге. Привычным маршем

каленые вышагивают сосны.

Да озорник дурашливый

знакомые треплет волосы.

Горланова Нина Викторовна и Букур Вячеслав Иванович родились в Пермской области. Авторы “Романа воспитания”, повестей “Учитель иврита”, “Тургенев — сын Ахматовой”, “Капсула времени” и др. Печатались в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Октябрь”, “Звезда” и др. Живут в Перми.

Вот так-то: моржи наши уральские — они ведь не просто в прорубь ныряют! Они своим общим подвигом улучшают мироздание.

Это обнародовал по местному ТВ их предводитель В. Д. В. (инициалы у него такие, и он взаправду служил в ВДВ).

— КГБ испытывало уколы противоморозные. Мы подписку давали! Они уколют, и мы по часу среди айсбергов плавали. Но! Сейчас свободный морж заявляет: без всяких уколов закалка в проруби — это что? Отвечаем: борьба за победу в будущем космическом выживании!

И услышал это Беловодин, директор магазина “Персик”, прозванный со школьных лет Беловодкиным. Приехал, нырнул, вынырнул и крикнул шоферу:

— Быстро за водкой!

Иначе у него не получалось выживание (тем более — космическое).

Шофер рванул, и одежда — вся одежда! — уехала в “мерседесе”.

У кого-нибудь можно было взять мобильник, но ведь вокруг Умывакина — зона аномального молчания!

Сколько можно зимой плавать? Моржи-то перекрикивались: “Такая в проруби жара — плюс четыре!” А Беловодин-Беловодкин выскочил и горько задрожал, не попадая в рукава махрового халата:

— Ребята, дайте же! Что-нибудь!

Никогда еще он так не хотел жить: дышать, ходить в баню, есть торт “Пенек”, отщипывая по кусочку!

— Не стой, а то мегазвездец, — с прямотой десантника сказал главморж В. Д. В. и кивнул самому молодому — Тимурову.

Тот набросил на Беловодина свой пуховик, оставшись в свитере:

— Бегом до Умывакина!

Беловодин воткнул ноги в любимые растоптанные кроссовки. И побежали!

Тимуров никогда не расставался с цифровой видеокамерой. Был знаменит по всему Интернету: на его снимках моржи — какие-то заиндевелые гераклы. Вот и теперь он умудрился один раз поймать отчаянный профиль борющегося за жизнь Беловодина.

— Первый и последний раз… гребаная прорубь! — иногда всхрипывал Беловодин.

Наконец они ввалились в божественное тепло крайней избы.

И тотчас Беловодин стал внутри себя обещать: открою детский дом, о, как там будет тепло, камины везде, в них огонь пышет — это ведь пацаны, беспризорники-то, намерзлись, почти как я сейчас!

Хозяин дома — всем известный Аверкий — достал зеленоватую бутыль со жгучей жизнью внутри. Он сразу понял: это нужно для хрипящего заледенелого чудовища и какого-то с виду журналиста. В буфете стоял журавлиный клин стаканчиков, три из них вспорхнули и прилетели на стол.