— У меня! У меня проблемы! Много проблем! — кричала длинноносая, снова пытаясь втиснуться между социальными работниками. Так они все вчетвером и двигались медленно к выходу. Подошли еще люди, подбежал администратор.

— Чего им от нее надо? — спросила соседку русская грубиянка.

Та дернула губами:

— Помогать хотят.

— А она просила?

— Да где просила, видишь, как отбивается.

— Тогда чего?

— Да жаловался кто-то, мол, ходит, мешает работать.

— Ну сволочи, — тихо проговорила русская и, подскочив к идущим, крикнула: — Чего вам надо? Куда вы ее ведете?

— Мы хотим ей помочь, — вежливо ответил мужчина. — Она проводит здесь слишком много времени. Не вмешивайтесь, пожалуйста, это вас не касается.

— Чего не вмешивайтесь? Чего не касается? Она здесь поджидает меня с работы! Нельзя, что ли? Это... это... это моя мать!

Социальные работники остановились в нерешительности, коротко переговорили с администратором. Тот пожал плечами, развел руками, пробормотал:

— Ну, тогда что же...

Социальные работники отпустили свою жертву, сказали только продавщице:

— Что же вы так плохо за ней следите, надо лучше следить.

К ним немедленно ринулась длинноносая и крепко вцепилась в обоих. Но она, видимо, не стояла у них в плане.

Администратор наклонился к русской продавщице и тихо проговорил:

— Уводи свою мать отсюда к такой матери. Какой скандал устроили! И сама можешь не возвращаться. Завтра придешь в бухгалтерию, получишь, что тебе следует.

Мы вышли вместе. Мальчик-охранник на прощание засмеялся, как всегда, и сказал, да что же ты их ножом-то не пырнула, у тебя ведь есть большой острый нож... Но у меня не было сил пошутить в ответ, и я только махнула рукой.

Продавщица шла рядом и тихо ругалась. А я смотрела на нее и думала, нет, это не моя Верочка. Совершенно не похожа. Ни лицом, ни одеждой. Верочка и слов-то таких никогда не употребляла. Этой продавщице спасибо, конечно, кто бы мог ожидать от такой хамки, но ведь это мне теперь, чего доброго, туда и ходить будет нельзя? Как же я теперь буду?

— Как же я теперь буду? — спросила я вслух.

— Как будете? — сказала она сердито. — Да так и будете. Мало кругом больших магазинов?

И резко свернула в сторону.

1 Элиаз! Где вы? Элиаз! Вы здесь, дорогой? (англ.)

2 А вот и вы, милые мои люди! (англ.)

3 Местный колорит (франц.).

4 Как дела? (арабск.)

Карасев Евгений Кириллович родился в 1937 году. Человек сложной судьбы, много лет провел в местах заключения. Поэт, прозаик, постоянный автор “Нового мира”. Живет в Твери.

Обнадеживающая покупка

Желая купить яйца и другие деревенские яства,

останавливаю машину подле приглянувшейся избы.

С охотой ступаю на траву со следами явственными

недавней косьбы.

Крыльцо со ступеньками выскобленными

до родного цвета дерева.

И хоть в соперничестве не выстоит,

готово поспорить с теремом.

В доме хозяйка, крепкая, ядреная,

                                                              штопает штанины;

рядом ждущее своей очереди шмотье.

Выслушав меня, точно повитуха пуповину,

откусывает суровую нитку, откладывает шитье.

Поскрипывая дверями, как лодочник уключинами,

бойко собрала по кладовкам заказ.

В хлопотах непохожая на крестьянку измученную.

Ладная и в профиль, и в фас.

Не утратив ни стати, ни осанки,

разгоряченная, попрекнула незло:

“Вот только жаль, что нет у вас банки.

С банками у нас тяжело”.

Помогла донести до автомобиля покупки.

Все ловко, уверенно.

И я в пути уже подумал: “Может, глупость,

что гибнет деревня?”

Далеко от города

Холод осени ранней

пробует хилый мой плащ.

Уханье совы гортанное

похоже на бабий с захлебом плач.

Кроме печального птичьего крика,

ничто не смущает слуха.

Тихо.

Глухо.

Когда ни мыслей внятных, ни дороги четкой

и выдыхаются пары дешевой водки,

заставляет жаться именно тишина,

                                                              подчеркнутая

знобкой, заплутавшей ноткой.

У меня ни планов путных, ни определенного вектора.

И нет возможности поднять градус —

                                                 в кармане прореха.

Иду, ежась от испытывающего жидкие одежки ветра

и тоскливого совиного эха.

Ветка за окном

Время темное, позднее,

утекает тепло.

Ветка с брызгами дождика

слабо бьется в стекло.

То ли птицы полошливой

полусонный испуг.

То ли стук полуночника,

заблукавшего вдруг.

Но боюсь я — под окнами

из лихого бездолья

стала память далекая

с неизжитою болью.

И хоть было раскаянье,

и божба, и обет,

как собака сыскная,

она вышла на след…

Время темное, позднее,

утекает тепло.

Ветка с брызгами дождика

слабо бьется в стекло.

Потаенный свет

Я снова в деревне, где жила давно умершая бабка.

                                                         Кто мои строчки помнит,

скажет: повторяется, устал.

А я всего лишь паломник,

возвращающийся к святым местам.

…Речка, изогнутая саблей.

Порхающая сорока.

Знакомые злосчастные грабли,

на которые я наступал без прока.

Не вижу сосен, что с утра раннего

красовались солдатской выправкой.

Испуганные домишки с крышами драночными

скучились, как опята на вырубке.

Но ощущения уныния, безысходности,

                                                       когда хочется выть волком,

почему-то нет.

То ли ободряет воздух старого волока,

то ли бабкин потаенный свет.

Прохожая

Усталая женщина, принавалившись по-старушечьи

на перила вдоль тротуара,

нагоняет тоскливость, что флаг приспущенный

в дни траура.

Тяжелой колодиной

ее руку оттягивает хозяйственная сетка.

Несчастная кажется оставленной

                                                 и детьми, и Родиной

в круговерти несусветной.

Чуток отдышавшись, она продолжает шлёндать

                                                          с непосильной сумкой,

в которой проглядывают пачки вдруг слизнутой

                                                         с прилавков соли,

далекая от нас, как существо сумчатое,

со своей неустроенностью и болью.