Я птица невысокого полета.

Я серенький московский воробей.

Над желтым зноем выжженных степей

Мне не парить. Да ладно уж, чего там,

Нет океана — в луже искупнусь.

Вот жуг-рогач железным бьет копытом.

В такой денек нелепо быть убитым.

Нет, я не трус. Но я посторонюсь.

Орлу — орловье: горы и ветра.

А мне застреха. Я не претендую.

Найду жену — хорошую, простую,

И буду ей чирикать до утра.

Дина Крупская — поэт, редактор детского журнала “Кукумбер” и замечательный переводчик, в частности американской прозы (“Жареные зеленые помидоры” Фэнни Флэгг, например).

Юрий Кублановский: “Готов на любое сжатие”. Беседовал С. Сергеев. — “Другой гид. Хроника культуры”, Санкт-Петербург — Париж, 2008, №7 [ред. Сергей Дедюлин].

“ — <…> Может быть, дело не в том, что надо „ уметь себя продавать ” , а просто пора отказаться от мессианской роли поэта и стать просто частным лицом?

— Сознание русского художника не секуляризировано, исторически так сложилось. И быть просто честным филистером и при этом гениальным стихотворцем у русских не получается.

— А Чехов?

— Ну, Чехов не был мещанином. Мещанин это на 100 процентов потребитель. Чехов же потребителем не был. Он пытался быть частным человеком, это другое дело. Но мы все равно вольно или невольно наделяем его творчество провидческим началом. И это был, безусловно, пророк, предвидевший закат русской жизни.

— А в жизни?

— А в жизни он был филантропом и агностиком… Впрочем, нельзя приказать себе — вот я буду частным человеком или буду провидцем. Все зависит от глубины мирочувствования, от мироощущения, от корней.

— Но что-то решить для себя можно?

— Можно. Можно не быть сволочью, например <…>”.

И о литературных премиях: “Употребляют такие слова, как „эксперт”, „экспертиза”, словно дело идет не о литературе, а о судебной медицине”.

Вячеслав Куприянов. Вдохновение. — “Литературная учеба”, 2008, книга четвертая (№ 23) <http://www.lych.ru> .

“Вообще говоря, слово „вдохновение” хорошо бы сравнить со словом „подвиг”. Слишком просто под подвигом понимают только нечто внезапное, спонтанное, моментальное, тогда как в традиции подвиг ближе подвижничеству, то есть деятельности, длящейся всю жизнь. То же и с вдохновением — сила его не в том, как оно играет творческой судьбой художника, а скорее в том, насколько художник овладевает своим вдохновением, делает его неотъемлемой частью своего творческого поведения. Вот крайнее утверждение Флобера: „Все вдохновение состоит в том, чтобы ежедневно в один и тот же час садиться за работу”. <…> Наши благородные классики досадовали и на противоположное воздействие чудного творческого восторга у певцов, лишенных дара певческого голоса, кои не стеснялись молоть свой вздор. Примеров у современников можно найти множество. Об этом — стихи Е. А. Баратынского:

Глупцы не чужды вдохновенья;

Им также пылкие мгновенья

Оно, как гениям, дарит:

Слетая с неба, все растенья

Равно весна животворит.

Что ж это сходство знаменует?

Что им глупец приобретет?

Его капустою раздует,

А лавром он не расцветет.

Таково сомнительное вдохновение постмодерна, когда на творческое усилие сочинителя подвигает стремление превратить в пародию все, ставшее в свое время классикой, погрузить нечто положительное в отрицательный и отрицающий контекст. Это явно облегченная задача. В эту задачу входит уничтожение иерархии ценностей, отрицание вкуса и уравнивание его с безвкусицей. „Тёмное” романтиков становится ещё более темным и превращается в смысловую „неразрешимость” у Деррида и его последователей — „деконструктивистов”. Устанавливается беспардонный праздник китча. Происходит деэстетизация эстетики. В результате сам процесс творчества направлен против себя самое, отрицается всякое вдохновение „свыше”, так выползают на поверхность химеры (отнюдь не хтонические, скорее кишечнополостные) — детища назойливого давления (выдавливания) снизу! С этим связана скороспелость практики постмодерна, она настойчиво стремится „успеть” себя исчерпать, „состояться” до того, как заметят ее исчерпанность и никчемность. „Смерть автора” (Р. Барт) не предполагает вдохновения”.

Алла Марченко. Поэзия как состояние. — “Арион”, 2008, №3.

“В отличие от создателей языка классического, старавшихся во что бы то ни стало угодить нашему уху, поэты нынешние, даже прикасаясь к предметам заведомо неблагообразным, а то и омерзительным, принуждают рассматривать их, правда, произносить вслух неприятные уху названия неприятных уму предметов все-таки не заставляют (сами произносят, на вечерах, со сцены. — П. К. ). В результате, по мере распространения и укоренения этой тенденции, звучащий стих утрачивает звучность, а в порядке компенсации проявляет свою то ли рудиментарную визуальность, то ли рецессивную иероглифичность. (Слово как таковое перестает быть самостийным, превращаясь почти в графический знак.) <…> За десятилетие бесконтрольщины и безпризорщины на плавучем острове (образ М. Амелина. — П. К. ) и впрямь поумножилось количество отходов расширенного производства стихов: мусора, безвкусицы, неприличия („постмо-дерьма”, по меткому выражению Дмитрия Полищука). Зато прибавилось и лирической дерзости. Прибыло и в полку архаистов-новаторов. <…> Если приглядеться повнимательней, нельзя, по-моему, не заметить, что в результате сужения внешней жизни в нашей лирике, во всяком случае, в стихах суггестивного склада и лада, стала самовосстанавливаться узловая завязь поэта с миром природы , грубо надорванная агрессивной и беспардонной урбанизацией. Но это, увы, уже совсем не тот самовластительный и самодостаточный мир, каким он виделся еще Пастернаку: „Природа, мир, тайник вселенной, я службу долгую твою, объятый дрожью сокровенной, в слезах от счастья простою”. Униженная и оскорбленная, растерзанная и беспомощная, природа жмется к человеческому одиночеству: то ли ищет защиты, то ли надеется на сострадание. Такой ее особенно остро видит и чувствует, главное чувствует, Владимир Салимон”.

Валентин Непомнящий. Пушкин. Размышления в лицейский день. Беседовал Александр Ткаченко. — “Фома”, 2008, № 10 <http://foma.ru>.

“…И в то же время Пушкин не был человеком церковным. В храм он ходил редко и даже писал жене, которая была весьма набожна: „Помню, как ты молилась на коленях... Я не молитвенник, так хоть ты помолись за меня”. Вера была в его сердце, но жил он очень по-разному. Понимаете, быть поэтом — это ведь очень тяжелая доля. Это — стихия, которая может унести человека куда-то даже вопреки его воле и желанию... Поэтому, когда я слышу разговоры о том, что Пушкин был православным поэтом, я всегда возражаю — нет, он им не был. Православный поэт — Хомяков, потому что он выражает в своих стихах православную идеологию. А Пушкин — поэт православного народа. Чувствуете разницу?

Он выражает в своих стихах душу православного народа, но не декларирует и не призывает... Нет, он, конечно, прекрасно знал Писание, читал и перечитывал Евангелие, пробовал писать о преподобном Савве Сторожевском, была у него рецензия на „Словарь о святых”, причем написанная таким слогом, что можно подумать, будто это принадлежит перу умудренного жизнью старца. У Пушкина был интерес к духовной стороне жизни Церкви, но он не выпячивал его, все таилось у него внутри, было скрыто от посторонних взоров.

Но когда он умирал, раненный на дуэли, и велел позвать священника, то батюшка из ближайшей церкви, принимавший у Александра Сергеевича исповедь, вышел от него и сказал: „Я себе желал бы такой кончины”. Так потрясла священника глубина покаяния Пушкина.