А то, что Александр Сергеевич на смертном одре простил Дантеса, покусившегося на честь его жены, лишившего его репутации в обществе да и самой жизни, — это говорит о христианстве Пушкина гораздо больше, чем любые устные и письменные свидетельства. Когда Данзас сказал ему, что собирается вызвать Дантеса на дуэль, уже умирающий в страшных мучениях Пушкин твердо сказал ему: „Нет, мир. Мир...” Он простил своего убийцу. Я считаю, это — проявление высочайшего христианского духа, который таким вот образом открылся в Пушкине за несколько минут до смерти”.
Жорж Нива. Ушел борец. Перевод с французского Ольги Косовой. — “Континент”, 2008, № 3 (137) <http:// magazines.russ.ru/continent>.
“Возможно, ключ к пониманию Солженицына — в обуздании внутреннего максимализма. В нем кипит страсть с самого начала до самого конца, кипит, как у анархиста, как у пророка, который ради спасения своей страны — жестоко ей выговаривает. Он яростный полемист, но отвечает лишь в выбранное им самим время, чем еще больше раздражает своих врагов. Он научился сдерживать себя, ограничивать. И занимается самоограничением со своего рода страстью.
Итак, умеренный пассионарий, прирожденный диссидент, всегда подозреваемый в тяге к власти? Бунтарский дух присущ ему всегда, а умеренность, хотя она и проповедуется, — проповедуется с неистовством босоногого францисканца. Присутствуют иногда и откровенно озлобленные выпады. Порой удивляют противоречия, вроде призыва восстановить смертную казнь (из его уст! Когда в России и так в избытке сторонники смертной казни!)… Можно с помощью избранных цитат выставить его ограниченным человеком, послушником монаха Ферапонта перед старцем Зосимой из „Братьев Карамазовых”. Но это было бы совершенно неправильно и мелочно. Это значило бы позабыть значительность его творчества, его бьющую ключом энергию, восторг борца за Добро и Истину, его открытость к диалогу между людьми, познавшими свободу в тюрьме. Это значило бы позабыть, что он подарил нам роман „В круге первом” — шедевр, достойный античности… Это значило бы позабыть его диалог-полемику с Сахаровым о способах спасения страны: больше от Запада — или больше русского, деятели эпохи Просвещения или русское смирение? А речь ведь идет о настоящем диалоге и о по-прежнему острой для России проблеме выбора — сейчас, быть может, даже более насущной, потому что нынешняя Россия куда лучше знает Запад, видит и его достоинства, и его недостатки и не может больше укрываться за предвзятыми идеями. В творчестве Солженицына есть ответ на этот великий вопрос. И не один. Таково свойство всех великих творений”.
В этом же номере публикуется обзор материалов о кончине Солженицына (подготовил Евгений Ермолин ) и в “Дневнике редактора” — записки Игоря Виноградова :
“Да, Солженицын мог и заблуждаться, мог делать и неверные шаги, мог высказывать очень спорные мысли.
Но вот чего никогда не было и не могло быть в любых его высказываниях и поступках — это не то что перевеса, но, в сущности, даже и сколько-нибудь весомого присутствия каких-либо иных, посторонних его служению мотивов. При всей зэковской его осторожности, закрытости, умении затаиться, замаскироваться, не выдать себя раньше времени в нем никогда не было и не могло быть ни малейшего двоемыслия, лукавства и неискренности во всем, что он говорил и делал, когда обращался к миру и городу со своим проповедническим Словом, с отрытой и выношенной им Правдой или со всегда ясной и четко обозначенной целью каждого своего поступка.
Этого, повторяю, просто не могло быть в нем по определению — по определению той его человеческой природы, которой он был наделен и все существо которой именно в том и состояло, что он нес свое призвание вестника истины, защитника жизни и меча Божия против всяческого зла и неправды и как свой крест, и как свое счастье. Как свое дыхание, как условие и единственный способ самого своего существования. И это — еще и еще раз повторяю — настолько очевидно, настолько неотразимо подтверждено всей его судьбой, что не понимать этого — значит и вообще не понимать в Солженицыне ничего.
Вот почему с ним невозможно хоть сколько-нибудь серьезно и достойно спорить ни с каких иных позиций, кроме тех, с которых всегда выступает он сам. Только — противопоставляя его уму, его опыту, его пониманию, его доводам и логике свои доводы, свою логику, свое понимание, свой опыт, свой ум. Только так: честно, в открытую и на равных. Если хватит силенок. Никакое „разоблачение”, никакое „чтение в сердцах” тут никогда не пройдет. Оно всегда и заранее обречено на полный провал по причине полного отсутствия, полной призрачности того „потайного дна”, которое отыскивается. Так что любая попытка вычитать у Солженицына не то, что он сам говорит, а то, что он якобы на самом деле думает и чувствует, неминуемо оборачивалась всегда и будет всегда оборачиваться не его унижением, а лишь самодискредитацией того, кто на это отваживается. Не очень лестным для такого чтеца обнаружением как не слишком завидного уровня его собственной человеческой природы, его человеческого масштаба, так и уровня его интеллектуальных возможностей. Раз уж он не способен, оказывается, увидеть и понять то, чего нельзя не увидеть и не понять”.
Вера Павлова. Детский альбом Чайковского. — “Арион”, 2008, № 3.
Подарки. Тосты. Родственники. Подружки.
Стая салатниц летает вокруг стола.
Бабушка, у тебя была любимая игрушка?
Бабушка, ты меня слышишь? Слышу. Была.
Кукла. Тряпичная. Я звала ее Нэлли.
Глаза с ресницами. Космы. На юбке волан.
В тысяча девятьсот двадцать первом мы ее съели.
У нее внутри были отруби. Целый стакан.
(“Похороны куклы”)
…Некоторые стихи из этой подборки обнаруживают в себе качество стихов для детей, я прямо-таки и вижу, как их читают вместе с детьми вслух.
Евгений Перемышлев. Если вслушаться в ремарки. — Научно-методическая газета для учителей словесности “Литература” (Издательский дом “Первое сентября”), 2008, № 19.
“Но все же главное, если не решающее влияние на песни Галича, их драматургию, манеру исполнения, даже на тембр голоса (говорил Галич несколько иначе, нежели пел) оказало исполнение фрагментов из пушкинской трагедии В. Яхонтовым (речь о „Борисе Годунове”; в детстве Галич жил в Доме Веневитинова, где Пушкин читал „Годунова” своим друзьям. — П. К. )”.
Евгений Попов — Валерий Дранников. Дети подземелья. — “Интервью”, 2008, ноябрь-декабрь.
“<…> И, наконец, в самый разгар скандала „Метрополь” выходит в американском издательстве „Ардис”. Его туда передал очаровательный человек, любящий и знающий российскую словесность, атташе по культуре из посольства Соединенных Штатов.
— А к нему-то как попал „ Метрополь ” ?
— Есть истории, на которых гриф „Совершенно секретно” стоит веками. Шутка. Я не знаю, как попал. Попал — и хорошо. Идиоты! Это я про большевиков. Издали бы альманах, как они умели делать, тиражом в тысячу экземпляров. И мы довольны — напечатались, и люди бы не знали. Так нет, сделали „Метрополь” всемирно известным. Спасибо партии за это”.
Валерий Сендеров. Ответ Владимиру Флёрову. — “Посев”, 2008, № 9 <http://www. posev.de>.
“…Мы, внутри страны, видим болезни не западного — а собственного, российского общества: оно сейчас не поддерживает власть — а истерически провоцирует ее. И эти истерики для нас значительно опаснее западных. На Западе — пошумят и успокоятся: до его душевного здоровья нам дела нет. Для нас же очередная антизападная истерия и неадекватность — новое опасное повреждение национальной души, полтора века назад оно уже подготовило гибель Империи.
