Четыре года он шел к берегу реки, не зная ее названия, не ведая даже о ее существовании, шел к апрелю, его середине, когда армии трех фронтов взяли в кольцо столицу вражеской страны, город, где, по тогдашнему его глубокому убеждению, он и найдет свой конец наряду с тысячами и тысячами таких же, как он, из тех двух с половиной миллионов солдат, что должны были участвовать в операции. И приодерские земли приняли огромные силы артиллерии, мотострелковых частей и пехоты, танков и самоходок. И шестнадцатого апреля в пять часов утра темнота содрогнулась и вознеслась на небеса, мгновенно вытесненная всепоглощающим огнем, словно плазма солнечного ветра лизнула Землю, перед тем как само Солнце безвозвратно поглотит ее, расплавит в своей водородно-гелиевой субстанции, нарушив череду планет. Разом ударили десятки тысяч орудий и минометов, и, оглушенный, он увидел, как утренний туман жался к поверхности реки; воздух и твердь земли сотрясали громоподобные удары крупнокалиберных гаубиц, слившиеся в нескончаемый раскат; вой реактивных снарядов, грохот пушек и минометов пригибали людей к земле, как шквальный ветер траву, сверху неслось штопорное, ввинчивающееся в уши жужжание и пронзительный свист, навылет поражавший мозг, а потом, через полчаса после начала артиллерийской подготовки, в течение которой было выпущено полмиллиона снарядов и мин, все вокруг залил ослепительный, мертвенно-белый свет, свет, который, казалось, полностью исключал жизнь и нес с собой гибель мира, — одновременно вспыхнули почти полторы сотни зенитных прожекторов, установленных цепью через каждые двести метров, направленные не вверх, а в сторону осаждаемого города.

Он попытался вызвать в памяти сам штурм, освобождение города, самые долгие недели в своей жизни, продвижение от дома к дому, от подвала к подвалу в дыму и пыли бетонной и каменной крошки, в густом запахе гари, вытеснившем не только запах пота и пороха, но и запах смерти, среди руин строений, что были возведены руками тех, с кем они так долго воевали, убивая и погибая, но в какой-то момент память изменила ему, и с трудом и страхом он осознал, что не может вспомнить то, что помнил еще вчера и даже сегодня, до падения, точно память подернул дым того разрушенного захваченного города, накрыл те далекие события, которые и сейчас были для него важнее судьбы цветов. Вспомнил лишь невысокого худощавого немецкого офицера, который вдруг появился в дверях наполовину уцелевшего дома безоружным, среди ураганной стрельбы, то, как надменно он встретил смерть; серую кошку с раздавленным мотоциклетной люлькой крестцом на одной из улиц, которая, перебирая передними лапами, крутилась вокруг оси, как секундная стрелка на циферблате в отсутствие минутной и часовой; и победу, когда, выпустив в небо автоматный рожок, он бесцельно брел по разгромленному чужому городу, глухонемой от счастья, покачиваясь, словно на голову обрушился десяток чугунных подков, среди солдат, широко открытые рты которых беззвучно кричали, а автоматы, дергаясь в грязных руках, беззвучно посылали свинец в облака.

На некоторое время он прикрыл слезящиеся глаза, а когда открыл их, вокруг что-то неуловимо изменилось: женщины и мужчина, оставшиеся с ним, пришли в движение, он услышал звук мотора и почувствовал запах выхлопных газов, а потом увидел, как на него медленно надвигается, затем останавливается белый борт с красным крестом, внося смятение в его угасающее сознание, потому что никогда еще его не обманывали так открыто; веки его опустились и поднялись в попытке избавиться от пленки слез, смятение исчезло, а пустые десны, не способные издать зубовный скрежет, крепко сомкнулись, сомкнулись отвердевшие вдруг губы, пресекая струйку горькой слюны, и ему показалось, что перед неправильностью увиденного спина наливается силой, а мозг возвращает к жизни незыблемое убеждение — крест должен быть черным, а красным должно быть знамя.

Калашников Геннадий Николаевич родился в 1947 году в Тульской области, в селе Ровно. Окончил Московский пединститут. Автор трех стихотворных книг. Работает редактором в книжном издательстве, живет в Москве.

1

В центре циклона вечер хмур,

заката коса остра,

греют ладони свои Реомюр

с Цельсием у костра.

В центре циклона ложатся спать

не поперек реки, а вдоль,

и теперь приходится брать

у всего понемногу в долг.

В центре циклона живет циклоп,

закройщик пространства, глаз-ватерпас,

в руках его книга, это чтоб

выкликать поименно любого из нас.

В центре циклона мир черен и бел,

лампочка в сорок ватт,

и если кто спрятаться не успел,

он, наверно, не виноват.

Кто-то стучит. Президент или ген-

сек желают вернуть билет.

Тени отслаиваются от стен,

куда их впечатал свет.

Кто-то пришел. Это конь в пальто

переступил порог.

Все заканчивается, особенно то,

что запасалось впрок.

Приходит сумрак, здесь все свои,

больше двенадцати – говори вслух,

свеча погасла в пещере и

трижды пропел петух.

Уходят многие, их легион,

но кто-то придет опять,

и, возвратившись, с порога он

крикнет: – Иду искать!

Твердеет воздух, а с ним вода,

массивнее выступы темноты,

приходит стужа, она всегда

везде со всеми на “ты”.

2

О, север есть север. Его лед

плавником шевелит впотьмах,

и у его ледяных ворот

вздымается снежный прах.

Оттуда пурги подступает гул,

мелькают проблески белых крыл,

и там ты увидишь и мгу, и згу,

и это, как его… дыр бул шил.

Скажи “язык” наоборот,

получится так — “кызя”,

ползет истории медленный крот,

пространство лежит, сквозя.

О, север есть север. Его гора

свою удлиняет тень,

в болотах вязнут Югра, Угра,

держа по компасу на Мезень,

туда, где зазубренная волна

подходит к берегу налегке,

по фене ботая или на

медвежье-мамонтовом языке.

Она прихлынет и в наш предел,

меж мерзлых колод и шершавых плах,

неся в костях мезозойский мел,

поскрипывающий на зубах.

Де-юре ныне у нас юра,

и вот убедись, что не в

выси горней, в земле нора,

где горло полощет нефть.

Внутри Земли гудит маховик,

время ползет под уклон,

из лона вод встает материк,

где нас поджидает клон.

Творения тесный тварный цех,

гербарий хаоса, лона дно.

Врезается вглубь литой лемех,

чтоб приняло смерть зерно.

Врезается вглубь лемех литой,

зерно прорастет на свет,

с гиперборейскою простотой,

неверной, как птичий след.

У каждой твари есть свой двойник,

прорвавший косную мглу,

и я здесь тоже на миг возник

в правом нижнем углу.

3

Блестит коса и скрипит стерня,

колосья шуршат в колесе.

Столикий огонь обжигает меня,

и я становлюсь, как все:

исчислен, взвешен, насквозь прочтен,

сменивший мильон личин,