Аналогичным образом решается и загадочная фраза, открывающая рассказ о побеге Игоря: «…прысну морс полуночи, идутъ сморци мылами; Игореви князю Богь путь кажстъ из земли Половецкой на землю Рускую». Соответствие слова «сморци» множественному числу древнерусского слова «сморкъ», означавшего смерч на море, у большинства исследователей не вызывало сомнений, хотя к настоящему времени доказано, что I) смерчи не возникают ночью, тем более в туманах, и 2) побег Игоря никакого отношения к морю не имел. Поскольку весь этот пассаж был заимствован автором «Слова» у Бояна, сообщавшего о возвращении Олега Святославича из Византии, вторым пунктом можно и пренебречь. Но действительной загадкой остаются «сморци», обладающие способностью передвигаться по морю ночью или в тумане. Поскольку это не соответствует реальным смерчам, остается думать, что очередной редактор или переписчик заменил этим словом какое-то сходное, но ему не известное слово.

Таким словом могло бы быть «смерч» – «кедр», использованное в качестве названия определенного типа морского судна, подобно «чайкам» запорожских казаков, «дубкам», плавающим до сих пор по Днепру и Черному морю, наконец «ёлам» северных мореходов. Однако скорее всего перед нами здесь не действительная, а всего только мнимая загадка, и в этом слове следует видеть корневое понятие «морци», то есть «моряки», «морские люди», тем более что оно до сих пор живет в составе таких слов, как «беломорцы», «черноморцы» и прочие. Такое объяснение вполне отвечает содержанию фразы, одновременно раскрывая механизм замены, когда эрудированный редактор решил поправить, как ему показалось, «описку» своего предшественника и тем самым заставил теряться в догадках последующих читателей…

Вот, собственно, и все, что касается «загадок» «Слова о полку Игореве». Они есть, их много, но большинство поддается решению, окончательный результат которого зависит не от остроумия исследователя, а от правильного определения того или иного хронологического (и смыслового!) пласта «Слова», которому принадлежит тот или иной термин, образ, эпитет и так далее. Первым же и определяющим шагом здесь всегда остается системный подход, то есть лишение проблемы или объекта статуса «экстраординарности» (в случае со «Словом», определяемым эпитетами «гениальное», «уникальное» и другими), что дает возможность рассматривать тот или иной феномен в ряду других аналогичных явлений, в данном случае – средневековых литературных текстов, структура и содержание которых отражают определенные закономерности эпохи своего создания.

…Пат Габори поговорить любит. И, когда он открывает рот, его с замиранием слушают лингвисты. Ему сейчас примерно 80 лет (точнее он и сам не знает), и он является единственным мужчиной, владеющим языком каярдидд среди коренных жителей островка Бентинг, лежащего у северных берегов Австралии.

Борис Салют

В молодости Габори был опытным охотником на дюгоня («морская корова»), но сейчас ослеп, и его единственное богатство – это знание родного языка, которым он щедро делится с лингвистом Ником Эвансом из Мельбурнского университета. Тот нашел в каярдилдском клад совершенно необыкновенных грамматических особенностей.

Так, в большинстве остальных языков для указания на прошедшее или на будущее время достаточно изменить форму глагола. Не то в каярдилдском; здесь вместе «со временем» преобразуются и другие части речи, включая даже существительные. Например, Пат произносит что-то вроде «мальчик поймал рыбу-ал».

На всей планете известен лишь еще один язык, в котором существительное «нагружается» признаком времени. Это лардил, родственный каярдидду, которым свободно владеет сегодня тоже лишь один человек. По этому поводу Эванс замечает: «Если б мы не знали о существовании этих двух языков, мы бы считали подобное явление вообще невозможным. И тогда прав бы оказался знаменитый лингвопсихолог Ноам Хомски, который около полувека назад утверждал, что некие основы грамматики являются врожденными, генетически запрограммированными уже при рождении каждого ребенка».

А так многие (хотя далеко не все) лингвисты вправе считать, что никаких «универсальных законов» грамматики быть не может, и вся она – результат обучения в различных культурных средах.

Как бы ни спорили специалисты по поводу особенностей каярдилда, в одном все они сходятся: информация, необходимая для обшего осмысления системы языков, исчезает чрезвычайно быстро. Ведь в конце 1700-х годов, когда начались первые контакты европейцев с австралийскими аборигенами, те говорили примерно на 260 различных языках. А на сегодня около 160 из них уже не существуют и только 20 насчитывают мало-мальски достаточное число носителей.

На Земле живут 6 миллиардов человек, и они пользуются, по различным подсчетам, от 6 до 7 тысячами языков. Эксперты же полагают, что за XXI век «вымрет» по меньшей мере половина их, а может быть, и все 90 процентов. Превратности истории в состоянии подорвать лингвистическое сообщество всего за каких-нибудь одно-два поколения, так что если сегодня носители языка насчитываются тысячами, будущее может оказаться для их языка рискованным. Специалист же находящимся под угрозой исчезновения считает всякий язык, на котором изъясняется все убывающее количество детей.

Потеря собственного средства устного обучения – это не только кризис для многих обществ, но и серьезное препятствие для исследований, цель которых состоит в анализе структуры языков вообще и для изучения загадочного во многом процесса – как именно слова передают свой смысл. Причин у языкового обеднения немало. Здесь и войны, и диаспора (рассеяние) народов, и такое благое дело, как всеобщее образование, и ассимиляция соседней доминирующей культурой, и внедрение телевидения. На сегодня в достаточной мере описанными можно считать менее одной тысячи языков, и утрата любого из остальных – это исчезновение следов и свидетельств истории, окружающей среды, образа жизни, мышления и хода развития человеческого сознания и культуры в целом. Поэтому так важны усилия филологов, изучающих малочисленные языки, создающих письменность для многих из них, помогающих сохранению речи племен и народностей. Надо признать, что работа идет недостаточно быстро; ведь на описание того или иного языка обычно уходит лет десять-пятнадцать.

«Битва» между филологами, исповедующими гипотезу «врожденности» грамматики, предложенную Н. Хомским в 50-х годах, и теми, которые считают ее благоприобретаемой в ходе обучения (часто неосознаваемого), продолжается. Выдающийся лингвопсихолог видел в грамматике универсальное проявление языковых способностей гомо сапиенса, которые накрепко запечатлены генетически в нашем мозге. Они позволяют любому ребенку без особых усилий овладеть речью. Но они же резко ограничивают число возможных языковых типов.

Попыток проверить подобное утверждение делалось множество. Они привели к тому, что сегодня большинство ученых признают: по меньшей мере часть грамматики, например, правила построения вопросительного предложения, являются всеобщими и тем самым, вероятно, врожденными. Остается все-таки неясным, насколько всеобща эта «всеобщность».

Вот, например, один из наиболее фундаментальных вопросов структуры предложения: в каком порядке располагаются в нем подлежащее («П»), сказуемое («С») и дополнение («Д»). Большинство языков принадлежит к числу или «ПСД» (такими являются, например, русский и английский), или – «ПДС» (японский), или, наконец, «СДП» – это свойственно, к примеру, ирландскому (кельтскому) языку. Предполагалось, что иной порядок вообще исключен.

И вдруг оказалось, что существует и «ДСП»! Таких языков не более одного процента от всех известных науке, причем все они – под угрозой исчезновения. Один из них – хикскараяна – «укрывается» в джунглях бразильской Амазонии; им пользуются ныне всего около 300 человек. Если б ученые помедлили еще десяток-другой лет, подобное явление исчезло и считалось бы невозможным…