Образ Лебедя тоже не слишком сложен для прочтения: завод – а если бы он не был губернатором и не дрался с КРАЗ? Вол – упертость и тупая сила, БТР дополняет вола – угроза силы, «раздавлю и не помилую», гусь – птица агрессивная и крикливая, но особой опасности не представляет. И только свекла удивляет. Но может быть, в ней главное цвет – багровый – и простота?

В образе Черномырдина любопытно органичное единство несоединимого. Колосья пшеницы – с «Чайкой», хоромы – с медведем; снегирь – птица яркая, солидная, радостная. Смесь хозяйственности с барством, реликт прошлого.

Явлинский получил, пожалуй, самый пестрый набор, трудный для интерпретации. С одной стороны, «грач – птица весенняя», а с другой стороны, пингвин – птица, важно выступающая, но не летающая. «Жигули» – машина не для богатых, да и дача подчеркнуто не шикарная. Но дом загородный для желающих жить уединенно и индивидуально.

И наконец, образ Путина. Он вышел из «стекляшек» ВПК. Для него естественен вертолет, машина устойчивая, скоростная (но не самолет – сам не летает?). Клевер и воробей означают нечто очень простое, обыденное и распространенное. Но «из далеких из полей прилетает воробей. Раз, и клюнул таракана, вот и нету великана» (чем не пророчество?). А вот акула – это, напротив, нечто древнее, непонятное и страшное, олицетворение стремительности и жестокости. Опасения: «Сначала врагов победит, потом за нас возьмется». Жестокая бесчувственность? Образ неожиданно сложен, возможно, из-за закрытости и внешней серости. Все образы или серы, или бесцветны. Один цветок, да и то клевер. Но, правда, как и воробей, отличается повышенной полезностью. Особенно интересно, что сочинялся образ, когда Путин еще не был президентом и о нем мало что было известно. Особенно юной молодежи.

Никаких прогнозов по ассоциациям сделать нельзя. Это игра. Но образы зрелищны, вызывают интерес и провоцируют на собственные ассоциации, зацепляя надолго.

КруКаКо. Лучник-викинг. Бронза.1996г.

Ольга Балла

Модерн, который начался в Европе в XVII веке вместе с верой в разум и прогресс, привел к торжеству характерных и очень между собой связанных достижений европейской цивилизации: рациональной науки, прежде всего естествознания, порожденных ею техники и индустрии, и демократии с ее либеральными ценностями. Вот этот Модерн начал кончаться в эпоху Первой мировой войны. Он кончался на протяжении всего века, но окончательно рухнул вместе с последней из тех тоталитарных империй, которые возникли на волне модернистских по сути преобразовательных усилий. Концом Модерна был 1991-й. Именно тогда, кстати, у нас началось массовое увлечение постмодернистскими концепциями.

В Европе оно началось более чем на 20 лет раньше: это был 1968-й.

Отвлеченные понятия в конце исторической эпохи всегда воняют тухлой рыбой.

О. Мандельштам

Тоталитарные идеологии в упадке. Революционные попытки подчинить реальность какому-либо глобальному проекту не вызывают в массах ничего, кроме недоверия и отторжения. Не в моде нигилизм и разного рода экстремистские настроения: они, скорее, удел маргинальных групп. Самоутверждаться можно, но лучше иронически. Вообще кажется неестественным все, о чем надо говорить с пафосом. Массовое (в том числе и массово-интеллектуальное) сознание этого времени в равной мере бежит как чересчур высокого, так и чересчур глубокого.

Интеллектуалы этого подозрительного времени обнаруживают власть и насилие там, где классическим векам подобное и в голову прийти не могло: в языке, в науке, в иерархии – в любой нормативности, замкнутости, упорядоченности, не говоря уже о самой Объективной Истине. Это доходит до недоверия к «интерпретациям» вообще: они – тоже насилие. Одна из ведущих интеллектуальных фигур времени Сьюзен Зонтаг прямо предлагала перейти от герменевтики текста к его «эротике»: наслаждаться текстом, не насилуя его интерпретациями, ничего ему не «навязывая».

Недосказать, что практически все авторы наиболее популярных концепций этих десятилетий (Р.Барт, М.Фуко, Ж.Деррида…) – дети мая 1968 года. Именно в результате тогдашних событий власть и властные отношения во всех видах делаются предметом навязчивой заботы европейской мысли в последние десятилетия века: люди физически почувствовали, как вездесущие токи власти, принуждения, несвободы разлиты в воздухе. Престиж академической науки, кстати, тоже упал именно тогда: не оправдала ожиданий, оказалась не в силах ни предсказать социальные потрясения, ни объяснить их.

Культуру наличного и должного сменяет культура возможного. Именно поэтому понятие игры начинает приобретать ключевое значение не только в эсте- : тике, но и в психологии, соиио- | логии, философии. Игра стала образом желанной свободы (которой европейцы добивались весь XX век – тоже одна из ведущих тем), а потому и попала в число важнейших категорий мысли. Игра – как бы она ни трактовалась – противостоит глобальности, столь ненавистной Постмодерну. Она создает локальные миры правил, действующих только в пределах этих миров, в которые можно укрыться, из которых можно по собственному желанию выйти.

То, что в прежних культурах считалось «маргинальным», получает новый статус. «Альтернативное» потеряло смысл: ведь больше нет агрессивного, подавляющего мейнстрима. Социальные, национальные, личные, бытовые «малые миры»; культуры этнических и сексуальных меньшинств; подростковые, молодежные, профессиональные субкультуры оказываются достойными интереса, описания, анализа. В них притягивает именно случайность, принципиальная нераспространяемость законов этих мирков за их пределы. Наука история начинает уделять серьезное внимание анализу конкретных ситуаций и индивидуальных случаев.

Красный мост. Б. Рохлин. 1991г.

Итак, ведущие ценности модернистской культуры обанкротились. Европейское естествознание, европейская техника, европейская индустрия и европейская демократия продемонстрировали столько темных своих сторон именно тогда, когда (в середине века) достигли множества успехов, что чувствовать все это безусловным благом уже никак не получалось.

Однако же людям, воспитанным в культурах европейского типа, трудно было отказаться от того, в чем они жили столько десятилетий и что сформировало само их естество. Стали искать новых оправданий тому, что прежде работало как опоры, несущие конструкции модернистского мировосприятия.

Разум стал внимательным к своим контекстам, к своей среде обитания – вплоть до того, что сам стал чувствовать себя сгустком, склублением этой среды. Наряду с прочими ее склублениями – такими, например, как страсть, чувство, желание, власть.

Прямо-таки слепок с этой метаморфозы – смена архитектурных пристрастий времени. Если строения модернистского типа без излишеств и сантиментов подминали под себя среду, не слишком заботясь о том, как она при этом себя чувствует, то архитектура Постмодерна внимательна к ландшафту, в который погружено строение, к взглядам и к повседневной жизни, привычкам, причудам, странностям людей, в которые оно, строение, погружено ничуть не меньше.

Идеалы Постмодерна (а ведь они у него тоже есть) – может быть, прежде всего идеалы чуткости и неподавления. Это тоже, между прочим, идеалы свободы, которой поклонялся Модерн. Только это уже другая свобода. Она теперь не прорыв, а адаптация, не переделка, а принятие. Но это все равно она, просто вышли на поверхность те ее стороны, которых Модерн не замечал.