«Общее чувство жизни», лежашее в основе всех смысловых и формальных изменений, чувство экзистенциальное и определяется в конечном счете отношением к Абсолюту. История европейского XX века – история тот, как человек честно пытался жить без Абсолюта. Вначале он подставлял на Его место иные вещи (сразу без Него не получалось – структура сознания не позволяла): коммунизм, грядущее счастье всего человечества. Третий рейх… А вот к последним десятилетиям века Зияющая дыра в структуре сознания европейцев, из которого был вырван (ими самими) Бог, «как бы» изгладилась. У раны затянулись края. Она как будто стала зарастать: диким мясом различных псевдообразований. Это не означает конца культурного кризиса («кризис» – «разделение», то есть глубокие структурные изменения), но переход его в новую фазу.

«Кризис цельности» привел нас к пониманию того, что культура – это вовсе никакое не «разнообразие», а То, Что все это разнообразие держит вместе и позволяет ему быть. Это его, разнообразия, глубинное единство.

Мир в XX веке остывал от Божьего присутствия. Какое-то время (оно пришлось на середину века) казалось, что можно жить без Бога точно так же, как с Ним, что все структуры сохраняются: зачем солнце, когда и так светло? Последние десятилетия века – следующий шаг: стало казаться, что жить можно и в темноте, что кроме темноты ничего и нет, а «свет» – это гнилушки в темноте фосфоресцируют. Разве что еще электрические фонари (сиречь культурные конструкты). Что до Солнца, Его никогда и не было. (Речь идет именно об общекулыурном чувстве, которое в интеллектуальных концепциях, имеющих хождение, лишь уточняется.)

Мир остыл; и теперь Бог – Условие существования мира – может лишь ворваться в него (возможно, мы на грани нового Пришествия), то есть путем своего рода насилия разрушая привычное. Это будет травматичным.

С другой стороны, XX век может быть рассмотрен как начальная, самая первая стадия одного очень большого открытия, которое стало возможным только в результате христианского динамизма. Это – открытие (в том числе и на интеллектуальном уровне, но не только) несоразмерности, несоизмеримости Бога и человека, Божественного и человеческого. В нашем веке это хорошо понял и одним из самых беспощадных образов выразил Кафка – человек иудейской традиции с ее безусловным чувством Божества, погруженный в специфические условия христианской истории. Многие природные христиане – привыкшие к антропоморфным о Нем представлениям – в тех же условиях сочли более удобным и естественным для себя отказаться от религии вообще, перенеся все те смыслы, которые казались им нужными, в человека. А те, что были сочтены ненужными, оставили за порогом.

А вот Кафка понял. Он дал почувствовать своим собратьям по исторической судьбе, европейцам, что жизнь самым адекватным образом можно описать только как парадокс, как загадку, которая не имеет разрешения: потому что то, на чем (Тот, на Ком) она основана и держится, несоразмерно и недоступно человеку. Европейцы и сами это чувствовали, поэтому Кафка и стал одним из главных писателей века.

Вначале это открытие приняло форму бунта, затем – дезориентированности. Собственно, оно заняло весь век: вначале в переживании, затем и на вполне рациональном уровне, что и породило все разнообразие интеллектуальных «мод» и тяготений столетия. Уже давно налажены формы интеллектуальной жизни с учетом этого. С другой стороны, можно ожидать и нового возврата, нового витка религиозного сознания, и не в форме всем будто бы удобного, безразмерного «экуменизма», а в новых, в том числе крайне неожиданных, шокирующих формах.

Вся история европейского XX века – по сути дела, религиозная история. То, что она приняла по видимости совсем не религиозные и даже противоречащие этому формы, следует, в свою очередь, из парадоксального, динамического устройства самого христианства, «выталкивающих» его механизмов. Она наводит на мысль о неустранимое™ того измерения человеческого существования, которое в европейском словоупотреблении называется религиозным – именно потому, что европейское развитие этого века изо всех сил постаралось его элиминировать. Результаты этого развития показали, что происходит с культурой, когда это измерение из нее изымается.

Мартин Бубер в свое время говорил о «затмении Бога». Мы бы предпочли говорить о Его закате – и о начавшейся, и уже давно идущей ночи.

Но ведь ночь на то и ночь, что после нее наступает утро.

Татьяна Панова

Так или почти так начинают обычно журналисты рассказ о важных политических событиях, происходящих в московском Кремле. Но сегодня речь пойдет не об этом. Просто летом 2000 года, во время археологических исследований возле западного фасада Архангельского собора, были сделаны находки, благодаря которым в историю заселения Боровицкого холма Москвы можно вписать новые интересные строки. Здесь, в Кремле, встретились веши разных эпох и культур, словом, встреча состоялась. Чтобы напомнить о себе людям конца XX века.

Невзрачный на первый взгляд обломок каменного топора фатьяновцев поражает тщательностью и тонкостью обработки, неожиданной для такой древности

Все шло как обычно. В июне 2000 года археологи музеев Кремля, проводя работы в траншее возле Архангельского собора, с большой долей вероятности прогнозировал результаты. Этот участок крепости, включая и территории храма-усыпальницы, изучен достаточно полно. Kpof слоев средневекового времени, здесь еще тридцать пять лет назад были обнаружены следы поселения раннего железного века, а это I тысячелетие до новой эры. С тех пс в любом шурфе, открытом возле стен Архангельского о бора, вместе с керамикой древнерусского времени находили по несколько обломков посуды «дьяковской» культур И когда это произошло и нынешним летом, особенно никто не удивился. И, как оказалось, совершенно напрасно, потому что археологов Кремля ожидала редкая удач перед ними была эпоха бронзы.

Ее представил обломок каменного боевого топора фатьяновской культуры – это конец II тысячелетия до новой эры. Сложно передать те чувств которые возникают, когда в твоих руках оказывается вещь, сделанная человеком, жившим около четырех тысяч лет назад, – радость, изумление, восторг. Все эти чувства в самой полной мере и испытали научный сотрудник музея Колызин, который и нашел этот бесценный о ломок, и все, кто изучает древние культуры Московского региона, кому довелось его посмотреть.

По мнению сотрудника Института археологии Николая Николаевича Кренке, на Боровицком холме Москвы у фатьяновцев был могильник, в мужские захоронения которого они обязательно помещали каменные топоры как совершенно необходимую в загробной жизни вещь. И мнение это было вполне обоснованным. Дело в том, что это уже четвертая находка таких топоров в Кремле. И все они обнаружены… в слоях средневекового периода. Почему? Потому что они попадали туда, когда уже москвичи в средние века перекапывали землю, строя кремлевские дворцы и храмы на верхней террасе Боровицкого холма.

Как доказательство своего пребывания на Боровицком холме в 1 тысячелетии до новой эры дьяковцы оставили обломки посуды, изготовленной вручную, грубой и неаккуратной на взгляд современного человека

Топор, обломок которого нашли в траншее возле Архангельского собора, изготовлен из вулканической породы – долерита, происходящего из Карелии. Такая порода попадала в Московский регион в периоды оледенения, это великолепно продемонстрировали нам люди эпохи бронзы: топор настолько аккуратно просверлен и заглажен снаружи, что не верится, как это в столь давние времена, почти четыре тысячи лет назад, он мог появиться.