— Ах ты, плут! — Белобородов шагнул к Лазаревичу, выхватывая саблю, висевшую у него на поясе. — Доколе меня испытывать будешь?

— Вели миловать, отец наш! — бросился между ним и Лазаревичем Вертухин. — Рассуди сам, сей человек в болезнях искусен, но умом скуден и что говорит, сам не знает.

Лазаревич, гневно в спину Вертухину глядя, стоял молча.

— А как он хотел утаить от тебя свое лекарское искусство, вели дать ему пять палок, — докончил Вертухин разгром Лазаревича.

Белобородов сделал знак Рафаилу и Лазаревича увели на конюшню.

— Мил друг, — обратился Белобородов к Вертухину, — коли ты за мое здравие так хлопочешь, садись со мной за стол. Мороз, верно, кости мои ломит паче медведя и надобно их разогреть.

— Фетинья, голубушка, собери припасов, что есть в этом доме да на стол, — обратился Вертухин к любезной его сердцу девице, без господина своего вдруг ожившей и разрумянившейся.

Не доверяя силе своих слов, он подошел к девице и на ухо ей что-то, видать скоромное, прошептал. Лицо Фетиньи так и окатило краской.

Она кинулась в дверь и выкатила из сеней кадушку соленых рыжиков, а из кухни, погремев там посудой, вынесла вареную курицу и миску с пирогами.

— Рафаил! — сказал Белобородов, и огромный его товарищ вышел без дальнейших понуканий.

Вскорости он вернулся с ведром пива, в котором, биясь о стенки, плавал железный ковшик.

Сели за стол, и Белобородов собственной рукой начал наливать всем, кроме себя. Не жалел пива и для Лазаревича, который вернулся с конюшни раздосадованный и неулыбчивый. Сидеть он не мог, поэтому стоял поодаль, как стражник.

— А ты, государь и другой отец, почему себя обходишь? — спросил Вертухин.

— Не употребляю, — коротко ответил Белобородов, и простые люди, пришедшие с ним и сейчас прижавшиеся к дверям, засияли умилением.

Белобородов повернулся к Лазаревичу:

— Пей!

Лазаревич помотал головой, не разжимая зубов.

— Ему не дозволяет его никонианская вера, — пояснил Кузьма.

— Так он еще и никонианин! — вострепетал негодованием Белобородов. — Рафаил!

Татарин взял от печки щепку для растопки и раздвинул ею зубы Лазаревича. Мужик в халате, щелчком Белобородова свергнутый недавно наземь, влил в эту щель чарку, потом еще одну. Лазаревич ослабел в своей вере и третью чарку взял сам.

— Бла… бла… бла… — его вдруг взяла икота.

— Благодарствую! — подсказал Кузьма.

— Бла… бла… бла… — сказал Лазаревич.

— Блажен буде!

— Бла… бла… бла…

Видя, что пиво уже отпустило языки на волю, Белобородов обратился к Вертухину:

— Сказывай, мил друг, каково живал на чужбине? Слыхивал я, турки живут без денег, а расплачиваются друг с другом женами. Верно ли?

Глаза Вертухина затуманились от воспоминаний о драгоценной Айгуль, и стала она ему казаться огромным медным рублем, кои били на Екатеринбургском монетном дворе. Рубли эти были такого веса, что их возили на телегах.

Сколько может стоить его Айгуль? Дороже она или дешевле телеги рублей, дороже или дешевле кобылы, выписанной из Голландии, коя тащит эту телегу?

Всех его снов о ней, всей его бессонницы, всего его ничтожества перед богом и всего его благополучия не хватит, чтобы оплатить одно только мановение ее волшебного пальчика.

Дороже или дешевле она тайны поручика Минеева? А преблагополучия и процветания государства российского?

— Верно, — сказал он. — Денег в Турции нету. Но есть девы непорочны. И дороже их одна только земля русская.

— Большая цена. А мелких денег, выходит, нету вовсе?

— Вместо мелких денег ходят там презрительные женщины. Эти стоят, как овца, или даже как собака.

— А нету ли меж ними таких, кои только представляются женщинами, а на самом деле как есть мужчины?

Вертухин оглянулся на Лазаревича. Известно ли Белобородову, что убитый до смерти поручик Минеев лежит сейчас на Билимбаевском кладбище? Но Лазаревич все еще икал от чрезмерно употребленного пива и ничего по его окаянной роже разобрать было нельзя.

— Нет, о таковых мне неведомо.

Белобородов просветлел и приосанился.

— Вот земли, кои примером быть могут. А то был тут у меня один человек. Поручиком Минеевым представился. Слава господу нашему, его убили под крепостью Магнитной. Этот Минеев такую хулу возводил на страну Турцию, что я слышать не мог. Он говорил, к примеру, что презрительных женщин там нету вовсе и, мол, не надо туркам ходить в землю русскую, дабы не набраться слабостей и соблазнов от русских презрительных женщин.

— Зачем же туркам ходить в землю русскую? — спросил Вертухин.

— Затем, — сказал Белобородов, — что земля русская зело огромна и без казаков и турок пропасть может. От одной русской деревни до другой год езды и как тут не пропасть?!

Вертухин, слушая Белобородова, все больше дивился. Но дивился он не тому, что говорил сей беглый казак и злой раскольник — он уже понял, что Белобородов соблазнен турецкими агентами до полного уничтожения в нем русского духа, — а тому, как он говорил. Его речи изобличали в нем знакомство с русскими красноречивыми творениями. Господа французы, кои полагают, что Россия не имеет красноречия, не слышали казака Белобородова.

А ведь его уверяли, что полковник войска Пугачева неграмотен и даже расписаться не умеет!

— Но у царицы Екатерины Второй много солдат и вооружения, — сказал он.

— Сейчас много, так будет мало, — отвечал Белобородов. — Завтра идем на Екатеринбург. Это главный город в здешних землях. Возьмем Екатеринбург и весь Урал наш!

Вертухин внутри себя так и вострепетал от этих слов. Погибель Белобородова, а с ним и земли русской близится, а как тому воспрепятствовать, он не знает!

В это время за окнами полыхнуло во все небо, так что и в избе стало красно, а Лазаревич разом икать закончил.

— Никак долговые записки жгут! — с живостию повернулся к окну Белобородов. — Государь наш Петр Федорович Романов, жизнь коему чудесным образом турецкий султан спас, сим огнем вызволяет из долговой кабалы заводских рабочих.

Лазаревич смотрел в окно с ужасом — на заводской площади горело двадцать семь тысяч рублей. Двадцать семь тысяч — это жалованье домашнего учителя за сто лет службы. С часу на час домну остановят и пруд спустят.

Это погибель всех его трудов!

Почему он не проткнул шпагою этого молодца Вертухина, появлением своим накликавшего такие беды на Билимбаевский завод!

Но помня, как ловко Вертухин отворотил гнев Белобородова от себя, Лазаревич даже глазом моргнуть не осмелился, не то, что слово сказать.

Вдали над сараем с запасами леса поднялся черный дым, а на улице показалась ватага заводских. У переднего, с рожей конченого бездельника и пьяницы, болталось в руках шитое золотом одеяние попа.

Гнев народный разрастался.

В сей скорбный момент Вертухин одарил Фетинью таким взглядом, что она сгорела бы заживо, если бы вовремя не отвела глаз.

Миг один всего помедлив, она отправилась на кухню будто бы в поисках ежели не другой курицы — все питательное в доме уже съели, включая холодец из бараньих хвостов, — то хотя бы одного-двух сырых яиц. Но шла она так соблазнительно и отдельно от целей пропитания, что сразу было ясно: не за яйцами идет.

Белобородов, уже и ранее бросавший на Фетинью нецеломудренные взгляды, надел рукавицы, взял ведро с остатками пива и отправился за ней. В рукавицах, крытых тонкою красною кожею, выглядел он много благородней, нежели без оных. Без рукавиц его негнущиеся от работы руки, змеями вен обвитые, казались ненужными и бессмысленными приставками к телу, особливо, когда он говорил книжные слова.

В красных рукавицах он был знатным господином, хотя руки у него в них потели.

Едва зайдя за печь, он схватил ведро за уши и, дрожа от страсти, выплеснул себе в глотку оставшиеся там добрых три ковша пива. И оглянулся, не видел ли кто.

— Хорошо ли тебе, милостивый государь батюшка? — спросила Фетинья, оправляя поневу особливым искусством — так что ядреные бедра через нее проступили.