— Чем ты, братец, обеспокоился? — спросил его Лазаревич ласково. — В чем твоя нужда? Не нужно ли тебе отдохновение от понесенных тобою трудов?

Вертухин проглотил огромный кусок свинины и сказал:

— Нужда у него одна — натереть тебе рожу чесноком, особенно под носом, дабы ты не вынюхивал то, чего тебя не касается, — он оборотился к Кузьме. — Скажи-ка, друг мой Кузьма, откуда у тебя взялась оный циркуль?

— Делал я променад вкруг дома господина Лазаревича, — сей же момент ответствовал Кузьма, — да увидел, как дворник его Касьян втыкает оный инструмент в сугроб…

Касьян, все это время дремавший в углу, развалив рот, захлопнул его и встал, всклокоченный и страшный, как сон с набитым до горла желудком. Касьян уже полгода как прилепился к учению и умел писать собственное имя — кроме, правда, мягкого знака, который у него почему-то сам по себе переворачивался буквой «р». Посему он полагал так: коли он учен, то ничем не хуже господ, а даже лучше. Они знают письмо, и он знает. Но кто из них умеет ловить клопов иголкой и очищать от говна нужник? В отряде Белобородова среди таких же ловких и ученых людей он чувствовал себя не пленником, а почетным гостем. Да кто намедни одними только огородными пугалами превратил в зряшное дело всю немецкую выучку полковника Михельсона?

Но как ему устоять против обвинений Кузьмы, он, хотя и собрал губы гузкой, придумать не мог.

После минуты грозного молчания что-то, однако, свистнуло у него в голове, и он сказал:

— Мухомор ты! И рожа у тебя красная и с лишаями!

И грудь героя Гробовского сражения в сторону Кузьмы выпятил.

Доводы сей защиты были неодолимы, поелику силы следствия и рассуждения тут слабели. Рожа у Кузьмы от серьезности дела и так-то была бледной, а стала и вовсе белой.

Но тут пришел ему на выручку господин Лазаревич, ничему от общения с Вертухиным и Кузьмой не наученный. Он продолжал ползти тою же дорогой с удивительным геройством муравья, коему злобная гусеница откусывала на оной дороге ногу за ногой:

— Да почему бы злодею сразу не проколоть господина Минеева шпагой? Циркуль тут дело вовсе излишнее.

Вертухин вытер губы рукавом Кузьмы и выпрямился.

— Циркуль, сударь, на кровь не горазд и производит ее мало, посему сообщница твоя Варвара Веселая его поначалу и выбрала, — сказал он, и от его ледяного голоса у всех начали замирать жизненные силы. — Ей, однако же, показалось, что циркулем поручик не убит до смерти. Тогда она взяла шпагу…

— Да это навет и самый подлый! — вскричал Лазаревич. — Никто не может свидетельствовать сии утверждения.

Нечеловеческая тишина обняла избу, и даже таракан, гуляющий на кухне в луковой шелухе, замер и стал прислушиваться.

— Я могу свидетельствовать! — посреди этой тишины сказала Варвара Веселая. — Сначала был циркуль, потом шпага. Только убила не я.

Калентьев от неожиданности наступил на кошку, с визгом от него отпрыгнувшую, Касьян с маху сел на лавку, коя заорала под ним своими членами сильнее кошки. Шум слышался и за окнами — Рафаил опять бранился с собаками.

— Кто же? — перекрывая все это беспокойство, спросил Вертухин, изумленный, кажется, больше других.

— Господин Лазаревич и мещанка Билимбаевского завода Фетинья Гребенникова, приживалка в его доме, вступили в заговор, дабы избавлению народа российского от тиранства и злонравия содействовать, — начала Варвара Веселая, будто на допросе. — Сие тиранство в том заключалось, что господин Лазаревич, утаивший от казны пятьдесят тысяч рублей, вернуть их должен был, а вернуть не мог, поелику передал деньги мастеровым Черепановым на постройку самоходной повозки и пробу оной да на другие дела потратил.

— Черепановы построили свою самоходку на деньги турецкого посыльного?! — не удержался Вертухин. — Но на пятьдесят тысяч рублей можно сделать пятьдесят самоходок!

— Он передал им только десять рублей. Остальные переставил на спор, к какому сроку поедет повозка.

— Он, я вижу, очень торопился, — заметил Вертухин. — А Черепановы, я так рассуждаю, знают, куда он так спешил?

Лазаревич слушал, опустив голову и не говоря ни слова. Удара с этой стороны он никак не ожидал.

— В сей момент приезжает в Билимбаевский завод господин Минеев с бумагами из канцелярии императрицы Екатерины Второй, — продолжала Варвара Веселая. — И господин Лазаревич с приживалкой совершают его смертоубийство, дабы растрата денег ненароком не всплыла.

— Но почему сначала циркуль, а потом шпага? — прервал ее Вертухин.

— Сие мне неведомо, — сказала Варвара Веселая. — Но сначала циркуль, потом шпага.

Вертухин сидел так, будто его накормили опилками — и выплюнуть уже нельзя, и в животе такое стеснение, что пошевелиться невозможно.

— А не замешана ли в этом деле также оглобля? — в раздумье спросил он.

Никто ему, однако, ничего не ответил.

— Да ведь ты, выходит, сообщница, — сказал Кузьма, с крайней осторожностью садясь на лавку и пряча циркуль.

— Никак нет, — по-военному ответила Варвара Веселая. — Меня сим часом и в доме не было. Любой может сказать. Да ведь и ты видел циркуль. Значит ли сие, что ты тоже сообщник?

Кузьма поглядел на нее, будто нашкодивший отрок, и ничего не сказал.

Вертухина же, кроме оглобли, более всего занимал господин Лазаревич, ни словом, ни взглядом не ответивший на обвинения Варвары Веселой. Он сидел так, будто это его вовсе не касалось. Вертухин немедленно допросил бы его со всем пристрастием, дабы узнать тайну его сделки с Черепановыми, да не виделось к тому никакой возможности.

Наутро в избу Варвары Веселой, гремя саблею, грозно вошел полковник Белобородов в сопровождении верного Рафаила и крестьянина Сидора Алексеева, соседа Якова Срамослова. Билимбаевцы лежали вповалку на полу, накрывшись тулупами. Один только Вертухин как лицо, освященное императорскими дозволениями, занимал широкую деревянную кровать у стены.

На это отечестволюбивое лицо Белобородов и возложил свою большую руку в красной рукавице, перекрывая ему дыхание. Вертухин завозился и начал кряхтеть в тяжких трудах по добыванию воздуха. Глаза его открылись, и он понял все свои ошибки вчерашнего вечера.

— М-м-у… ну-ж-ж… г-г-о-о… п-у-п-у-о… — сказал он на неизвестном языке.

Белобородов отнял руку от его рта.

— Вот пусть господь меня покарает! — глядя на Белобородова честными глазами, добавил Вертухин по-русски. — Он видит: я хотел дойти до нужника да не успел.

— Он еще и огород твой изгадил? — Белобородов повернулся к Сидору Алексееву.

Сидор Алексеев только махнул рукой.

— Разве об этом речь? Я вить борова для тебя берег. Тебе хотел нынче утром отдать. Ан не дождался тебя боров.

Он умолчал, что живых своих свиней ночью увез к шурину в деревню Некрасову, а Белобородову заготовил двух куриц, падших от болезни. Мороженого же борова подвесил у заброшенной конюшни, коя уже давно стояла никем не призреваемая, следственно, и боров был как бы ничей.

— Там ножки еще остались, — озаботился Вертухин, поглядывая в сторону кухни. — Да картошка в сале.

Он откинул одеяло и сел на кровати в исподнем, белый и виноватый, яко падший ангел.

— Трескай сам свою картошку, — сказал Рафаил. — Небось лопнешь.

— За свинью ты должен дать Сидору Алексееву сто рублей, — распорядился Белобородов. — Да мне сто, поелику я хотел произвести тебя в сотники, а ныне опять без сотника остался. Следственно, означаю тебе цену за твои воровские дела двести рублей. Не то прикажу запороть на конюшне!

Последнее уверение послужило к убеждению Вертухина столь крепко, что он задумался. Денег у него не было вовсе, поелику все его содержание в Билимбае осталось.

— Ваше высокоблагородие, — сказал он наконец. — Дозвольте сходить просраться. А то в голове добрых мыслей мало.

— Иди, — разрешил полковник. — Но прежде распорядись подать картошки с салом.

Когда Вертухин вышел наружу, заря сверкала в северо-восточной части неба, как перед концом света. В ее безумных переливах и переходах от огненного свечения к изумрудно-палевому сиянию виделось что-то грозное и предупреждающее. Душа Вертухина разрывалась от этого горения, да и задницу морозом поджаривало. Посему Вертухин в нужнике не засиделся. Но подтягивая штаны, он ощутил в голове молнию и мигом позднее уже знал решение. Такова была сила тихого морозного утра и сверкания русских снегов.