— Ну, что за имя вы мне дали, ваше превосходительство?! Го Жо Па! У французов не бывает таких имен.

— Еще и не такие бывают! Я знавал одного француза, коего звали Хабибуллин. Или ты, мой друг, желаешь носить фамилию Бомарше? Не желаешь? Это правильно. Ежели ты назовешься Бомарше, даже и рыба стерлядка распознает в тебе плута. Но никто никогда не догадается, что под именем маркиза Го Жо Па может скрываться мошенник.

— Го Жо Пами и «мошенниками» я бы не раскидывался, — буркнул разжалованный граф и неожиданно пукнул. — В Италии произнесение сих нечестивых слов заканчивается дуэлями.

— Ха-ха, — сказал Вертухин. — Дуэлями! На лопаточках для размазывания румян. В России бьются бревнами, но и то правды произнести никто не боится. — Он повернулся к итальянцу. — Чего это ты пукаешь? Пукаешь и пукаешь.

— Нервы, — сказал маркиз Го Жо Па.

Выехали на берег Мойки. Волны нашептывали набережной что-то возмутительно грязное, так что она отталкивала их от себя. По речке плыли нечистоты.

Будто мартовские кошки, визжали чайки.

Маркиз пукал.

Квартирку наши в полчаса, притом именно такую, о какой думалось Вертухину. В особливости он остался доволен тем, что она была близка от Зимнего дворца, а двор дома имел два выхода — на северную сторону и на южную. И главное, местные собаки были добронравны и не хватали за пятки.

Теперь предстояло добиться аудиенции у императрицы.

Дело казалось неисполнимым. Ходили слухи, что аудиенция возможна только при наличии превеликих молодческих качествах. Вертухин понимал, что оными не обладает.

Оставалось только рассчитывать, что необходимую бумагу подпишет светлейший князь Григорий Потемкин.

Но и тут надеяться можно было лишь единственно на тонкость своего ума.

Нет в России ничего ужасней для порчи нравов, нежели строительство. Мастеровые непременно разворочают все на сто аршин вокруг. Ямы, грязь, мусор и прочие безобразия утеснят жителей до невозможности думать о чем-то другом, как о том, какими путями пробраться к собственному дому. Человеку в сей час пришла бы, может, какая-нибудь добрая мысль, а он производит одни ругательства в сторону людей, строительство затеявших. Да и что может быть иного, ежели ты ступил на досточку, а она ударяет тебя другим концом по затылку.

Но то ли было возле новопостроенного Зимнего дворца! Весь превеликий луг у дворца и Адмиралтейства загромождали деревянные избушки, шалаши, сарайчики, везде лежали горы щепы, ломаного кирпича, камня и прочего вздора. Там поперек тропы важно развалилась лужа, а рядом на сухом пригорке валялся опрокинутый мостик, в другом месте возвышалась пирамида песку, за которой обнаруживалась рубиновая от ржавчины канава, в третьем подобно кобре, готовой схватить тебя за ногу, торчало из земли изогнутое в три круга железо. Еще надо было подумать, как тут пройти, не растянувшись во всю длину.

Между тем далее терпеть этот дрязг не было никаких возможностей. Величественность и роскошество Зимнего дворца претерпевали большой урон от сего пейзажа. Главное же, это безобразие портило народ.

Но убрать его было потребно очень много времени и кошта, коих, как известно, всегда не хватает. Тем более что приближался праздник святой Пасхи.

Времени не то что не хватало — его уже просто не было. Никто не знал, что делать. Императрица была в гневе, генералы трусили, придворные ходили крадучись, как уличные коты. Сам князь Потемкин пребывал в растерянности.

Наутро, выйдя к Мойке, Вертухин долго в задумчивости рассматривал недостойную Петербурга картину.

— Да-а, — сказал он. — Битва при Рябой Могиле. А ведь пред сим дворцом надобна царская площадь.

Чавкая сапогами в рубиновом иле, изгибаясь всем телом, дабы ступить, куда надо, и не уронить себя, Вертухин пробрался к Зимнему дворцу и отыскал сбоку вход в маленькие сенцы да часового при нем.

— Доложи, любезный, какому-нибудь придворному лакею, что прибыли от генерала Черторыльского с чрезвычайным известием, — сказал он ему и добавил медным голосом: —О кончине Исмаил-бея.

Часовой был угрюм, как финские скалы, но просьбу исполнил.

Полчаса спустя Вертухин стоял перед штатс-секретарем господином Волковым.

— Твое известие, мой друг, уже лет пять как состарилось, — сказал Волков, глядя на Вертухина, как воробей на просяное зернышко. — Исмаил-бей пал от ятагана бунтовщика еще до сражения при Хотине.

— Покорнейше прошу, ваше высокопревосходительство, меня выслушать, — Вертухин изобразил своей фигурою нечто вроде дверного крючка. — Существует три рода известий: радостное, скорбное, и чрезвычайное. Последнее ни в коем разе не может состариться. Не позднее как вчера дошла до нас повесть, что Исмаил-бей умер не от ятагана, а от любовных ран, усердствуя в собственном гареме, в покоях осьмнадцатой за ночь сударыни наложницы.

— Садись, мил друг, и рассказывай, — сказал Волков со всей приятностию и указал на стул напротив себя.

Через полчаса, измучившись в прах от любопытства Волкова, Вертухин приступил-таки к делу, началом коего стала нижайшая просьба донести до слуха императрицы, как следовало бы с дворцовой площадью поступить.

Назавтра луг пред Зимним дворцом являл собой редкое, необыкновенное и безумное зрелище, которым довольно налюбоваться и навеселиться нельзя было. Сюда сбежался весь Петербург. Людишки, шатаясь, будто под оплеухами, наталкиваясь друг на друга, растаскивали доски, бревна, палки, железо, кирпичи.

Суровый старец, засунув под мышки концы двух жердей, стоял посреди лужи, не имея сил ни двинуться дальше, ни бросить жерди в лужу.

Мастеровой, огромный, как Геракл, тащил на спине дверь от уборной.

Младенец лежал на руках матери, обсасывая зажатый в кулаке ржавый гвоздь.

Чухонец, хохоча от радости, бежал через площадь в одном башмаке.

— Гляди, башмак потерял, а хохочешь, — упрекнул его домовитый горожанин, держа в руках набитую камнями шапку.

— Да не потерял — нашел! — и чухонец вприпрыжку кинулся обгонять Геракла.

Императрица Екатерина Вторая не могла довольно нахохотаться, глядя на сие представление.

Не позднее, чем вчера вечером, ей угодно было чрез полицию свою публиковать, чтобы всякий, кто только хочет, шел и брал себе безданно, беспошлинно все, что на лугу есть: доски, обрубки, щепу, каменья, кирпичи и все прочее.

Не успело пройти нескольких часов, как от всего множества хижин, лачужек, хибарок и шалашей не осталось ни одного бревешка, ни одного обрубочка, ни единой дощечки. А к вечеру, как не бывало, и всего мусора, щепы и другого дрязга, и не осталось ни единого камушка и половинки кирпичной. Все было свезено и счищено, на все нашлись охотники.

Луг пред Зимним дворцом теперь являл собой истинно ровную площадь, кою оставалось только замостить.

Вертухин, он же граф Алессандро Калиостро, надоумивший господина Волкова, а чрез него императрицу, вечером того же дня был принят светлейшим князем Григорием Потемкиным со всей любезностию.

Вертухину, коего сопровождал унылый маркиз Го Жо Па, пришлось долгонько-таки ждать в передних анти-камерах. Наконец всеевропейских путешественников пригласили в соседние покои, где светлейший князь сам с собою играл в «свинью».

«Свинья» — игра, проще которой люди пока ничего не могли придумать. Не понимающему ни слова по-русски маркизу Го Жо Па Вертухин объяснил ее суть двумя жестами: сложил на пальцах цифры, выпадающие при каждом броске кости, а при появлении единицы провел пальцем по горлу — конец, мол, всем этим цифрам.

Итальянцу не виделось никакой возможности жульничать при такой простоте, посему он тотчас потерял к ней интерес.

Потемкин скучал — его бесценная матушка-голубушка удалилась в покои лечить головную дурноту крапивным семенем. Длинный щеголеватый нос Потемкина наклонился над резною верхней губой, как печальный стражник, оберегающий молчание его осиротевших уст. Его осанка утратила горделивость, он был похож на прибитого полового.