А мимо, обдавая его снеговыми хвостами, неслись кибитки, санки, скрипели дородные обозы, и всяк проезжающий не мог по целой версте расстаться с ним взглядом, обезумевшим от сей картины.

— Эй, копна на железной костоломице, сколь возьмешь до Москвы с тобой прокатиться? — обгоняя, крикнул из дровней молодец в суконной шапке и дырявых рукавицах.

— Бородавку от твоей прабабки!

Малый, сконфуженный небывалой ценою, не нашел, что ответить, и пропал в снеговом облаке.

Навстречу уже неслась тройка сивых в завитушках куржака, будто в бараньих шкурах. Извозчик, толстый и каменный, яко фараон, держал вожжи в вытянутых руках.

— Скажи, братец, где выращивают сих дородных баранов? — на ходу спросил его Вертухин.

— На конюшне князя Пенделейского! — не удостоив его взглядом, важно бросил извозчик.

— Да я про тебя спрашиваю!

К концу дня ноги онемели, а самокат начал скрежетать от злости. Путешествие во имя возлюбленной и ради спасения России стало истощать дух Вертухина. И когда с горы ему открылась Ачитская крепость, он впал в размышления.

Ачитская крепость была изрядно веселей Гробовской: здесь имелся один каменный дом, а почтовая изба с ее толстенными стенами походила на бойцовую башню. Улиц же было множество, и они точно бы скакали вверх по горе, стараясь каждая обогнать другую и залезть повыше.

Вертухин спешился и прошел в почтовый дом. В сем доме, кроме почтового комиссара, он обнаружил несколько солдат и господина в длинном полукафтанье и в буклях, обсыпанных мукой и для твердости политых квасом. Господин держался начальником и ходил по избе, ни на кого не глядя.

Заробев и тут же выйдя, Вертухин спросил у дворника, кто таков сей семинарист.

— Исправник Котов с командою, — отвечал дворник. — Едут по наряду куда-нито и ждут лошадей.

— Да хотя бы в какую сторону едут, на запад или на восток?!

— Разве я знаю, где, к примеру, запад, ежели тут везде восток?

— Да в гору или с горы?! — такого непроезжего ума Вертухину не доводилось встречать и терпение у него начало иссякать.

— С горы.

«Ага, брат, — сказал Вертухин сам себе. — Вот тебе удивления и чувства сердца твоего. С горы едут, следственно, в ту же сторону, что и ты. Этого случая никак нельзя пропустить».

Он опять предался неким сложным размышлениям и только валенком притопывал вослед своим летучим мыслям. Наконец крепко и с удовольствием хлопнул одной рукавицей по другой, подошел к своему железному товарищу и вывел его со двора.

Не без сожаления оставив единственный предмет своего достатка на базарной площади, он направился в трактир.

«Прости, друг мой, даст бог, не успеют разобрать тебя на игрушки», — вошед в теплый, пахнущий навозом туман трактира, подумал он и потребовал водки.

— Скажи, любезный, знаешь ли ты исправника Котова? — спросил он, когда трактирщик поставил перед ним шкалик.

Исправник Котов был идейный брат белобородовского воина Рафаила, но пошел еще дальше: он полагал деньги шпионами дьявола. Хитромудрый вор засылает мышей в амбар, дабы проверить, нет ли чего съестного. Выйдут мыши обратно — ничего приятного и полезного там нет. Останутся — надо грабить. Так и дьявол запустил к людям деньги, к коим те прилепились, яко мухи к меду. Сатана же таскает дух бессребреничества мешками да сбрасывает в пропасть.

Котов происходил из семьи священника, в коей о рублях и копейках говорить не было обычая. И случилось так, что самая сладкая мечта Котова стала не иметь ни гроша и жить вовсе без денег.

Но деньги требовали везде. Надо тебе веревочку для нижних штанов — иди в лавку и греми медными копейками. Хочешь кляузу на соседа составить — никто тебе даже бумажную затычку не подарит, дабы ты ее развернул да на ней написал. Нищий на паперти и тот просит пятак. Только на огород по нужде еще можно было ходить без денег.

Но не может же умный человек да с такими чистыми помышлениями о деньгах, всю жизнь только и делать, что засорять огород последствиями своего организма!

Однако по истечении лет Котов сладил с тревогами. Нелицемерному своему другу и родственнику он обещал сто рублей ассигнацией за чин сержанта караульной службы. Чин ему был дан, а от обещаний он отступился. От сего злоухищрения родственник заболел и умер, деньги спрашивать стало некому, и Котов вышел из этого дела чист, яко слеза ангела.

Годами позже произведенный сим же бессребреническим путем в исправники Красноуфимского уезда он последовал своей философии уже с небывалой строгостью.

Он месяцы проводил в разъездах, сберегая от износа домашнюю утварь и постелю, ходил везде в мундире, даже в баню, дабы не тратиться на одежду, пропитание добывал не с помощью денег, а с помощью оплеух провинившимся солдатам — ежели дать солдату оплеуху, он тотчас принесет от какого-нибудь крестьянина и курицу, и сметану, и пироги и никакой платы не попросит.

Его мундир от банного щелока разъехался и стал требовать починки — он из человеколюбия приказал отдать его последнему бедняку уезда ачитцу Полузайцу и стал ходить в батюшкином полукафтанье тех времен, когда тот еще был семинаристом. Полузаяц обменял мундир на ведро браги. Выглотив сие ведро, он украл мундир у покупателя и за полуштоф водки отдал в другом месте, а там и в третьем. Так мундир гулял по уезду месяц, покуда Котов не забрал его обратно и не приспособил вместо домашнего халата. Философия полного бессребренничества осталась непоколебимой — никто и от мундира не получил никакой прибыли.

Голову Котову убирал теперь конюх и сделал его похожим на мерина в буклях. Супруги же у него никогда не имелось, поелику женщина, коя не спрашивала денег, была в сих местах только одна — сибирская каменная баба.

Котов был человек не только большого чина, но и большой святости. Некоторое время спустя он свел дружбу с масонами, которые к той поре приобрели в России большой, хотя тайный, вес. Это укрепило в нем дух бессребренничества до небывалой твердости.

Ныне он направлялся на крестины племянника в губернский город Пермь. Дорога в Пермь стоила две копейки за версту. Но платить хотя бы две копейки за версту было никак невозможно. Котов нашел выход гениальный: надо было поймать какого-нибудь злодея и доставить его в Пермь. Конечно, за казенный счет.

Но злодеев Котову нынче не попадалось.

Да еще лошади на Ачитском почтовом дворе оказались в разгоне. Котов ходил по избе неугомонный, как медведь-шатун. С досады он плюнул в кадку почтового комиссара и велел наносить туда воды снова.

В сию минуту Вертухин на другой раз взошел в избу.

— Позвольте, милостивый государь, узнать, в чем вы имеете такую нужду, что плюете в кадку? — обратился он к Котову.

— Да ты кто таков? — сказал Котов и раздул ноздри. — Небось, купец — набрать в одном дворе осиновой коры и продать в другом?

— Я дворянин, милостивый государь. Борис, сын Живоедов. Я дворянин и не могу разуметь людишек, кои ради денег на земле обретаются. В одном большом селе видел я театральное позорище, представленное тамошними актерами. Алчный господин сих актеров выторговал у селян тысячу рублей за погляд. Неслыханное дело!

Суровое лицо Котова размягчилось.

— Садись на лавку, — предложил он.

Они устроились друг подле друга.

— Великая нужда у меня есть в злоумышленнике, — поделился своими терзаниями Котов.

— Да ведь лиходеев множество в сих местах! — воскликнул Вертухин. — В Билимбаевском заводе злодей самым хитроумным способом убил до смерти поручика Минеева. Лучшего преступника вам, милостивый государь, не сыскать!

— Сей случай знаю! — с досадой сказал Котов. — Помогал екатеринбургскому исправнику Несмышляеву дознание вести.

— И что?! — вскинулся Вертухин.

— Днями после в Гробовской крепости сей же злодей проломил голову некоему Вертухину, который представлялся капитаном особливой императорской службы, а на самом деле турецкий лазутчик.