— Нету!

— Вот видишь, сударь, — сказал Калач и до того умильно сощурил глаза, что одни только черточки от них остались, а рожа в кулебяку расплылась. — Как я могу сказать какое-нибудь слово по-русски, ежели его нет в русском языке?!

Вертухин был убит, хотя не до смерти, но все же крепко и не вышел, а просто выпал из дому на крыльцо. От сотрясения с крыши свалился ему на голову снежный ком в три пуда весом — словно Митька, черт корявый, на него упал да тут же белою пургою рассыпался. Вертухин выбрел на дорогу, будто вывалянный в перьях.

— Славно! — сказал он. — Славно ухо… контора…, — он выбил рукавицы о колени и нашел-таки слово Калача в русском языке, — ухо…контора…кончил!

— Теперь твое слово, Дементий Христофорович! — добавил он, поворачивая к хоромцам.

Все на свете преходчиво и пременно, кроме охоты человеческой к зрелищам и бунтам. А против тяги к зрелищу бунта не устоит даже величайший пустынник, ежели вытащить его к людям да показать ему в минуту их роковую.

Знатнейшее дело найти безопасное место, откуда можно видеть все бездельства, обиды и беззакония, кои разбойники учиняют, и заворожено следить за этими драмами. Благословенна участь видеть ужасы, кои нас самих не касаются! Участи этой жаждут все — и знать и простолюдины.

Вертухин, вернувшись в хоромцы, принялся учить Кузьму и любимых тварей повадкам разбойников и бунтовщиков. Никто из них не осмелился спросить, зачем сие нужно. Михей, стоя на столе в позе военачальника, раскрыл было клюв, но Вертухин тут же отодвинул в сторону заслонку от печи. Михей фельдмаршальским шагом направился прочь, на другой конец стола.

Вертухин взял нож и подошел к Кузьме со зверским видом.

— Готовься к худшему, — сказал он.

— Нельзя ли покамест кого-нибудь другого? — Кузьма задрожал и оглянулся на Михея. — В данное время я не согласен.

— У другого будет своя участь, — сказал Вертухин и, взяв Кузьму за бороду, одним махом отхватил ее.

Кузьма отскочил, с ужасом глядя на барина. Борода у него торчала кочергою, вбок хвостом — как пошла рука Вертухина.

— Теперь подпоясывайся сим кушаком, — Вертухин бросил ему скатерть из крашенины. — Ты — Степан Разин. А это будет княжна, — он показал на Михея.

Кузьма вскрикнул от радости и опоясался скатертью, облитой пивом, заляпанной капустным и свекольным соком.

Вертухин внимательно оглядел его.

— Нет, — сказал он с отвращением, — ты не Степан Разин. Ты — повар, который резал рыбу, прижимая к животу. Да заодно отрезал себе бороду.

— Как же быть? — спросил Кузьма. — Страсть как охота бросить злодея в набежавшую волну.

— Злодея утопит он, — Вертухин показал на Рафаила. — Вон там, в кадке с водой. И тебя тоже, если не будешь повиноваться. План у нас такой. Ты, Кузьма, — донской казак. Рафаил — царь Алексей Михайлович. И он бросает эту разряженную ворону, — Вертухин показал на Михея, — в кадку…

— Верно, — сказал Кузьма. — Поелику все беды происходят от баб. Но мне сказывали, дело было не так.

— Ежели я сделаю, как было, мне под конец надо тебя повесить. Да еще, может, привязать к наличникам за окном, дабы каждую ночь в стекло стучался, яко казненный стрелец к царевне Софье. Просился погреться.

— Лучше сделаем не так, как было, — тотчас согласился Кузьма.

Михей внимательно слушал, что говорит Вертухин, но слова все были подлые, незнакомые ему. Он опять принял надменный вид и стал ходить по столу, сцепляя и расцепляя за спиной крылья.

— А ты, барин, какой жребий себе сообразил? — Кузьма прикрыл рукою подбородок, озябший без бороды. — Наблюдаю тебя, и дух мой сократился в тесные пределы. Переживаю. Не отрекись успокоить.

— У меня жребий один, — отрезал Вертухин. — Следить, дабы вы друг друга заранее не передушили в этом театральном позорище. Я берусь всегда за самые сложные дела.

И с этими словами покинул хоромцы, направляясь вдоль самой большой улицы села оповестить всех о предстоящем позорище.

Два часа спустя на убитом Митькой снегу начал собираться народ.

— Преизрядное поучение, единственное в Российской империи, простонародным, но ясным языком изложенное! — восклицал Вертухин, стоя на пригорке. — Играют актеры отменного дарования.

Селяне с дублеными лицами толпились у избы, заглядывая в окна, — во всем селе единственно у Калача они были забраны в стекло. Тут были староста Прохор Генералов, коему лень было стоять и он забрался на плечи сыну, выборный Яков Проглот, обеими руками держащий живот, куда успел залить полведра пива, крестьянин Исай Суровый с красными глазами на разбитом поленом рыле, бобыль Ерш с теленком на поводке, побирушка Семен Богатов с ковшичком и много еще других людишек.

На противоположной стороне улицы, в купеческом доме Калач намертво прилип к окну, дабы не пропустить ни крохи Вертухинской забавы.

— Преизрядное поучение, отменными актерами исполненное! — зазывал Вертухин. — Ни гроша за погляд! Никакой платы!

В армяке, огромных валенках и сморщенным от мороза лицом он походил и на Исая Сурового и на Семена Богатова сразу.

Слова «никакой платы» были сказочного действия и сами себя несли далеко за пределы села Хренового. Стали сбегаться крестьяне соседних деревень. Хоромцы для гостей купца Калача торчали в людском море, как несчастный обломок скалы. Едва ли с десяток человек могли видеть, что происходит в избе, но передние, стоящие у окон, рассказывали остальным подробно и с добавлениями.

— Медведь, но с голым рылом!

— А Михей-то, Калача приемный сын! Вишь, ногами экие припевки выделывает.

— А этот, с кочергою, — китаец. Из самого Китая.

— Да пошто из Китая?

— Да ить китайцы все на одно лицо. Они его кочергой и подстригли. Дабы отличать от других.

— Знаменитые актеры из Китая Не Су и До Не Су! — навострив ухо, тотчас закричал Вертухин. — На ваших глазах укротят Огненного Дракона!

В избе волновались. Кузьма потрясал культяпкой бороды и старался не смотреть на Михея, дабы не сорваться и не бросить оного в кадку. Михей маршировал по столу, периодически оборачиваясь к Кузьме спиной и поднимая хвост. Рафаил, пряча неприлично голое лицо за кадкой, наливал в нее ковшиком воду.

— Тайны китайского зверинца! — голос Вертухина звучал все радостнее и призывнее. — Говорящий тибетский медведь! Смотритель зверинца, оскопленный дочкою китайского императора и навеки онемевший!

Калач, весь в желтом, как ржаной сноп, начал нырять из одного окна в другое, пытаясь пробить взглядом толпу. Но видны ему были только зипуны, валенки да теленок Ерша, рисующий под собою оранжевые письмена. Наконец, не выдержав, он выскочил из дому и бросился к хоромцам.

Китаец Кузьма был недоволен. «Повредился барин не токмо сердцем, но и умом, — кипел он, будто чугунок в печи. — Откуда деньги придут, ежели ни копейки за погляд не берем! А всего-то надо было шлагбаум соорудить да казаков поставить да сборщика денег…»

В минуту вымыслы Кузьмы привели в село Хреновое весь отряд полковника Белобородова и пять счетоводов из Билимбаевского завода.

Это было бы дело! Тысячу рублей за одно представление, не меньше. К весне стали бы богатеями. А это что? Да ничто — фитюльки!

В Кузьме проснулся дворянин Соколиноглазов, во время оно ставивший на кон по целой деревне.

— Это тюрлюрлю, — сказал он во весь голос. — А был бы погреб в цветущем состоянии!

Да еще хвостатый фельдмаршал испытывает его добродетели!

Он неожиданно выхватил добытую в битве с драгуном саблю. Уже никаких сил не осталось пропускать мимо глаз мелькание цветастого Михеева зада. Сабля с треском опустилась на угол стола, сделав его трехногим.

Михей с криками взлетел на полати. Рафаил поднимался из-за кадки, малосильный из-за не переваренной кости, но страшный, как леший.

— Хозяину нашему лучше знать! — сказал он, потрясая ковшиком и загораживая Кузьме дорогу.