Это были, несомненно, мои спутники. О чем‑то тихо переговариваясь, они прошли мимо, совсем близко, стали спускаться к машине, уселись в нее. Сверху стало видно, как зажглись фары, слышно, как заработал двигатель.

Они собирались уехать без меня! Бросить иностранца одного, в чужом городе, в чужой стране! Можно было сойти с ума от странности их поведения.

Я ринулся вниз к машине.

Она двинулась навстречу. Дверь приоткрылась. Я перевел дыхание, сел рядом с доном Джузеппе.

Сзади кто‑то постанывал. Это был Паскуале, как выяснилось, сорвавшийся в темноте с деревянных мостков над раскопками и вывихнувший лодыжку.

Долгое отсутствие объяснилось тем, что они едва довели его назад, много раз останавливались, давали возможность отдохнуть, пока наконец усадили в машину. А меня они, конечно, видели. Собирались подъехать за мной наверх.

— Ну, как археология, раскопки? — спросил я, когда у меня отлегло от сердца.

— Манифико! — воскликнул дон Джузеппе. — Руины времен римских цезарей. Арки. Цитадель. Гробницы. — Великолепно!

Но я ни о чем не пожалел.

Солнце только встает где‑то там, впереди, за синеватой стеной далекого хребта. По обе стороны трассы тянутся пирамидальные тополя. И там же, справа и слева, взблескивают арыки, громко вызванивают струями воды, бегущей с горных ледников.

В опущенное оконце «газика» тянет знобкой предутренней свежестью. Все время слышится оглушительное чириканье каких‑то пичуг. Вспугнутые нами, они стайками взлетают и опускаются вдоль обочин.

Знобит не от свежести — от ни с чем не сравнимого волнения, которое дарит эта дорога за тысячи километров от родного дома.

— Что за птички? — спрашиваю русобородого человека за рулем. — Хохлатый жаворонок, — кратко отзывается он, понимая, что было бы кощунством нарушить лишним словом эту звенящую тишину.

Действительно, у пичуг задорные хохолки на голове.

Сизая туча хребта постепенно вырастает. Кажется, зубчатая стена, подернутая посередине длинными облачками, встает поперек пути неодолимой преградой.

В разрыве двух вершин что‑то засверкало. До боли в глазах. И стало очевидным: солнце— звезда.

Невозможно уловить момент, когда хребет начинает раздвигаться, пропуская нас в долину.

Здесь уже все обласкано солнечным теплом. Шеренги виноградников, бахчи, кишлаки, утонувшие в зелени шелковиц и цветущих персиковых деревьев, с виднеющимися кое–где белыми круглыми куполами, похожими на крыши обсерваторий— банями.

—  «Белеет парус одинокий…» — некстати запевает за рулем бородатый водитель. Любит скрасить песней дорогу.

Куда ни глянь, ни клочка голой земли. Отовсюду прут, тянутся к солнцу взрывы зелени.

Ни души. Только белобородый старик в чалме проводит навстречу ишачка, на котором посередине двух полосатых тюков со свежескошенным сеном восседает мальчик.

Недолго длится путь через оазис. Горы опять начинает смыкаться.

В конце долины у чайханы, под сенью векового грецкого ореха, недвижно сидят в позе какающего человека над придорожной пылью парни в джинсах и тюбетейках. Покуривают, передают самокрутку из рук в руки, молча провожают нас взглядами.

— Анаша, — говорит мой спутник. — А может, опиум.

Не хочу верить. У меня в этой стране много знакомых людей, от мала до велика. Вроде никогда не сталкивался с наркоманами. Кажется, кроме этой долины, за последнее десятилетие бывал повсюду. Повсюду одарен гостеприимством. Не таким шумным и несколько показным, как в Грузии, а немногословным, идущим от сердца приглашением разделить дары земли, скромный кров. Чем проще, чем ниже на ступеньках социальной лестницы находятся эти люди, тем они интеллигентнее в самом высоком смысле этого слова.

Словно в подтверждение моих мыслей уже перед самым подъемом в горы от последнего домишки, возле которого у обочины дымится печь–тандыр, выбегает к нашему притормозившему «газику» молодая женщина в туго повязанном зеленом платке и платье в пестрых разводах, протягивает в открытое окно машины чурек. Я принимаю круглую, как солнце, лепешку— горячую, с пылу с жару. Тороплюсь достать деньги.

Она отрицательно мотает головой, улыбается на прощанье.

…«Газик» с ревом берет первый подъем, и мы на весь день попадаем в грозное царство гор с их пропастями, камнепадами, парящими в небе грифами.

Мы возвращаемся из самого глухого места в этой стране —  из расположенного у границы сопредельного государства заповедника, где провели неделю. На заднем сиденье машины лежит найденный мною в джунглях трофей — большие, завернутые, как штопор, рога винторогого козла. Везу их в Москву в подарок другу–охотоведу, который стал священником. Заранее представляю себе, как он удивится, обрадуется.

К вечеру останавливаемся на ночлег в высокогорном кишлаке у школьного учителя. Старик живет один. Жена умерла, семеро давно выросших детей уехали. Кто учится в городе, кто там же работает.

Пока, обложенные подушками, сидим на ковре, хозяин выходит подоить корову. Приносит молоко в глиняном кувшине, соленый творог, заваривает зеленый чай, ставит посреди ковра узорчатое блюдо с сухофруктами и миндалем, сине–бе- лые пиалы.

Мой спутник— начальник охраны природы края. Им есть о чем поговорить на непонятном для меня языке.

После ужина выхожу из дома в полутьму терраски, спускаюсь по ступенькам в шелестящий под ночным ветерком сад и оказываюсь под куполом усеянного звездами неба. Летучая мышь наискось пересекает Млечный Путь. Свиристят сверчки.

Целая астрономия висит над головой, мигает своим запредельным светом.

Меня зовут обратно. Выясняется, старик переводит на русский один из трактатов Авиценны, просит оценить качество перевода.

На рассвете покидаем дом. Прощаясь, пишу на вырванном из корреспондентского блокнота листке номер своего московского телефона. Старик мимолетно был в Москве, возвращаясь с войны после Победы. Я был бы счастлив принять его у себя.

И снова дорога. На этот раз вниз по спускам, головокружительным, страшным, с виднеющимися на дне и по склонам пропастей остовами свергшихся автомашин, автобусов.

Напряжение ослабевает лишь, когда сверху становится видно водохранилище с запятой паруса на его глади, предгорья. —  «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом. Что ищет он в стране далекой, что кинул он в краю родном?»

…Что я искал тогда в этом, милом моему сердцу краю? Отрезанном теперь от меня, от России, ставшем запредельным, как звезды.

Ужасно, что они приняли меня за своего.

Не успел я появиться со своей палочкой на аллее роскошного парка, расположенного у давно, чуть ли не с античных времен, не обитаемой виллы Бонелли, как первый же встречный старикан, еще издали с надеждой вглядываясь в меня, сказал: «Салюто!» Я кивнул, и пошел дальше.

Был предсумеречный час. Лучи солнца еще золотили верхушки пиний и пальм.

Я завернул сюда с переполненной автомобилями шумной улицы Каноза, движимый тоской о своей пятилетней дочке, которая три года назад резвилась здесь среди цветов и бабочек. Сейчас она вместе с мамой была дома в Москве, а я снова тут— в Италии, в провинциальном городке на берегу Адриатического моря.

Ничего не изменилось. Старинный фонтан с облупленной статуей посередине все так же не работал.

Я хотел свернуть к вилле, чтобы взглянуть на прикрепившуюся к ее замшелой стене разросшуюся бугенвиллею с водопадом красных цветов. Впереди у поворота аллеи на двух садовых скамейках сидела галдящая группа стариков.

Увидев меня, они разом смолкли. Явно ждали контакта с забредшим в этот клуб под открытым небом незнакомцем.

Я невозмутимо прошел мимо них к вилле. Все входы в нее, как и прежде, были плотно замурованы камнем. Буген- виллея цвела вовсю. Еще пуще, чем у меня дома на фотографии.

Возвращаясь, я почувствовал, что устал и решил немного посидеть на единственной свободной скамейке, стоящей наискось от стариков.