Красть почему‑то было приятно, но Вано знал, что все эти летние забавы, обычные для многих местных парней, плохо кончаются, и в глубине души был рад тому, что призыв спас его.
На проводах Хутка, остающийся дома, любимец отца и матери, подарил ему авторучку: «Пиши домой хоть раз в месяц. И не лезь на рожон, идиот!»
Вано попал в десантные войска, в учебку под Смоленском.
Через полгода он уже бегал в белом маскхалате на лыжах, стрелял из автомата.
Не было в его роте никакой дедовщины. Из дома регулярно приходили картонные ящики–посылки с вяленым мясом, медом, зимними грушами, гранатами, грецкими орехами. Население казармы с удовольствием поглощяло плоды абхазской земли. Содержимое посылки исчезало задень.
Все было бы ничего, если бы не заставляли прыгать с парашютом.
Каждый раз командиру отделения приходилось кулаками выталкивать его из самолета. Каждый раз Вано был уверен, что разобьется…
До сих пор помнит он свист холодного ветра, когда обморочно падал в пустоте неба… В последний момент вспоминал о том, что нужно дернуть за кольцо. И в ту минуту, когда его вздергивало за лямки и парашют раскрывался, странным образом вспоминалась итальянская песенка: «Кози, кози белла кози аль ди дольче мадонна…» — раздавалось между небом и землей. Вано не понимал, о чем поет. Ему казалось, что это молитва.
…Деревянные половицы были усеяны отодранными обоями. Оставался лишь прямоугольный кусок над самой дверью. Прежде чем переставить табуретку, оторвать и его, Вано снова сходил на кухню, принес в комнату хозяйственное ведро с теплой водой, чтобы развести клейстер.
Отдыхал, сидя на табуретке, и за неимением лучшего, размешивал клейстер ручкой веника. Еще предстояло решить, чем намазывать этот клей на новые обои, не зубной же щеткой.
…Вано рассказал Лиле и о том, как зимой на втором году службы стал участником массового сброса парашютистов на территорию условного противника. Накануне один сержант поведал ему, будто во время подобных маневров определенный процент солдат гибнет; будто в секретных документах этот процент уже заложен…
Когда наступил решающий момент, руки Вано мертвой хваткой вцепились в стойки у раскрытой двери, откуда хлестал ледяной ветер бездны. Остальные самолеты, сбросив живой груз, исчезли, а этот все летел, пока инструктор и второй пилот, матерясь, боролись с Вано.
…Он падал сквозь молочный туман облаков, и когда парашют раскрылся, увидел, что снизу на него надвигается заснеженный лес. Вместо колхозных полей, о которых им говорили во время инструктажа.
Итальянская песенка даже не вспомнилась. Суетливо работая стропами, чтобы не повиснуть на вершине какого‑нибудь дерева, Вано удачно приземлился среди сугробов на берегу замерзшего ручья.
Ни звука не было слышно окрест. Где сотни солдат, сброшенных раньше него? Где сборный пункт возле какой‑то летней кошары?
Он крикнул раз, другой… Снял парашют, уложил его в ранец. Посмотрел на компас. Стрелка, как всегда, показывала на север. Это ни о чем не говорило. Нужно было до сумерек выбраться из леса, скорее найти своих.
Вано закопал парашют в снег, пошел с автоматом за спиной по течению ручья. Часа через полтора ручей вывел его к речке, тоже замерзшей. На противоположном берегу курились дымками аккуратные домики деревни.
Лед под ногами опасно прогибался. Он благополучно пересек реку, обогнул забор и поднялся на крыльцо первой же избы. На стук отворила перепуганная старушка в переднике. Она что‑то вскрикнула на непонятном языке, кого‑то позвала.
Из глубины помещения вышла девушка. Она тоже испугалась, спросила: «Ты кто?»
Сейчас, кончив размешивать клейстер и вспоминая, как он рассказывал Лиле об этом приключении, Вано как бы вместе с ней ощутил укол ревности, пережитый ею.
И впрямь, когда выяснилось, что он приземлился в Латвии, когда его накормили картошкой с мясом, поднесли самогона, отогрели и уложили спать, девушка пришла к нему ночью, разбудила…
Ее звали Эмма. Ее брат тоже служил в Советской Армии где- то на Дальнем Востоке.
Утром она решила показать ему город Ригу, который, как выяснилось, находился в полутора часах езды на рейсовом автобусе.
Вано оставил в избе автомат и с легким сердцем отправился с ней на экскурсию, ибо решил после приятного времяпрепровождения найти комендатуру и таким образом найтись.
Но приятного времяпрепровождения не получилось. Сразу же по прибытии в столицу Латвии, на автовокзале, его, одетого в десантную форму, прихватил патруль.
В военную комендатуру он приехал на зеленом «газике», в сопровождении двух автоматчиков.
«Если пропал автомат или парашют, — жестко сказал дежурный подполковник, — трибунала тебе не миновать».
И его на том же «газике» повезли обратно в деревню.
Автомат, к счастью, стоял на месте, в углу возле кровати. И парашют нашелся благодаря ручью.
По возвращении в часть Вано неделю просидел на «губе». До сих пор он не понимал‑за что?
Он еще раз сходил на кухню, принес полотенце, которым Лиля вытирала посуду. Окуная его в ведро с разведенным клейстером, можно было запросто намазывать изнанку обоев.
Солнце переместилось. И теперь только половина комнатенки была ярко освещена, другая же погрузилась в бархатистую тень.
Он передвинул табурет к двери и встал на него, чтобы содрать последний лоскут старых обоев.
Вано оторвал верх. Нижний край был прижат притолокой. Он потянул за нее. Ветхая притолока осталась в руках. И, взблескивая в луче солнца, на него посыпался дождь монет.
Золотых.
Переведя дыхание, Вано собрал на полу среди ошметков обоев сорок девять тяжелых царских червонцев. Ошеломленный случившимся, он сложил свою добычу в кухонное полотенце, надежно завязал образовавшийся мешочек тремя узлами. Потом ему показалось, что монет для ровного счета должно быть пятьдесят. Облазил на коленях всю комнату, но кроме Лилиной пластмассовой заколки, ничего не нашел.
Именно эта дешевая трогательная заколочка затормозила первое же полыхнувшее желание: немедленно, сейчас же, пока не пришла Лиля, уехать к себе на юг, найти в Сухуми дельцов или дантистов, которым можно будет продать этот клад за большие деньги, и зажить богачом на зависть Хутке!
Он сидел на табуретке, вертел бледно–розовую заколочку в руках. Думал о том, что у Лильки нет ни туфель, ни плаща, зимой и летом ходит в потрепанной курточке, в кедах.
Принялся клеить новые обои.
Через два дня пожилой, доброжелательный человек с ат- таше–кейсом, кого‑то ждущий у магазина по продаже золота и драгоценных металлов на Садовом Кольце, взял мешочек, бегло глянув на предложенный Вано товар, согласился купить его весь, но с условием, что сидящий в магазине ювелир подтвердит подлинность каждой монеты. Вдруг неизвестно откуда взявшийся парень налетел на них с криком: «Валютные махинации?!»
Больше Вано ни своих монет, ни парня, ни этого человека с его атташе–кейсом никогда не видел.
А пятидесятую монету вскоре нашла Лиля. Золотой червонец непостижимым образом залетел за зеркальце, укрепленное на шкафу.
За скромную плату ювелир сделал им два обручальных колечка.
«Чаби, чаляби…»
Вчера вечером после детского сада моя дочка без конца распевала песенку–считалочку. До того странную, что я поневоле запомнил слова.
Утром, едва открыл глаза, во мне опять зазвучало:
Кони, кони, кони, кони.
Мы сидели на балконе.
Чай пили. Чашки били.
По–турецки говорили:
Чаби, чаляби,
Чаляби, чаби, чаби…
И весенним днем, когда я шел по территории больницы, та же милая детская бессмыслица преследовала меня. «Что такое «чаби, чаляби»? Откуда взялось это словечко?» — беспечно думал я, открывая тугую дверь корпуса, где находится отделение нефрологии.