…Двухкомнатная квартирка с низкими потолками тесна была Володе Медведеву, самому похожему на медведя. Печать неухоженности, запустения лежала на всем, даже на пыльной медвежьей шкуре, распятой над продавленным диваном.

Сначала он провел меня на захламленный балкон, где похвастался огромной пластиковой бочкой, предназначенной для вымачивания в каком‑то растворе медвежьих шкур, жаровней с шампурами.

—  Скоро будешь есть шашлык из медвежатины. Сам замариную в сухом вине. С луком, перцем и солью.

Он усадил меня в кухне, забросил в морозильник принесенную мною бутылку «Столичной», накрыл на стол. Поставил в центре его половину здоровенного арбуза, банку маринованных маслят. Худющая жена Володи молча разложила по нашим тарелкам дымящиеся сардельки, сняла с плиты кастрюлю отварной картошки и вышла в комнату к лежачей больной. — В конце недели уезжаю в отпуск, — сказал Володя, нарезая хлеб. — На десять дней. Охотиться на Топтыгина. Задумал— забью зверя, выделаю шкуру тебе в подарок. На память о Володе Медведеве.

—  Спасибо, тезка. Но какого рожна? Ты ведь знаешь, как як этому отношусь… Отправляйся лучше на рыбалку. Октябрь, время предзимнего жора судака, щуки. Сам бы с тобой снарядился.

—  Обязательно! Порыбачим, — он достал охладившуюся водку. —  Только в другой раз. Понимаешь, такой случай представился: на днях подкатили на работу три клиента на «Волге» — отец и два взрослых сына, здоровенные лбы. У машины проблемы с карбюратором, задним мостом, дверцу заклинивает. Пока чинил, возился, слово за слово рассказали, что летом на своем аппарате колесили по Румынии, Болгарии. Где‑то там на уток охотились. Тут я возьми и подосадуй: «Октябрь наступает. Не отдыхал. А медведи сейчас по лесу бродят, коренья выкапывают, жируют, к зиме готовятся, к спячке…» Короче, загорелись: «У нас машина. Поедем вместе! Покажешь места». А это в глуши, в Тверской области. Пока доберешься на поезде, на автобусе, потом пехом километров пятнадцать… Короче, в пятницу выезжаем. — Кстати, Володя, почему у тебя до сих пор нет машины? Неужели не накопил, не заработал?

— Копить не умею, не люблю, — буркнул Володя. — Впрочем, сейчас узнаешь… — он поднялся и вышел.

Я сидел один за столом. Вспомнился терпкий запах осеннего каштанового леса в причерноморских горах над Лазаревской, хруст, с которым поедал пушистый мишка усеявшие землю плоды каштанов, и позавидовал я тому, что вот Володя поедет, а я останусь в Москве.

Он вернулся, держа в руках ружье, упрятанное в щегольской чехол с молнией.

— Гляди! Карабин. Коллекционный. Ездил за ним на завод в Тулу. Стоит больше нового «жигуля». Слона можно убить.

Оружие действительно оказалось серьезное. Снабженное оптическим прицелом. Очень красивое. Серебряные инкрустации украшали его. На прикладе— золоченая пластина с монограммой и особым номером.

—  Заряжен? Убери на всякий случай. Мы тут пьем водку, мало ли что.

Итак, Володя уехал. Я помнил— на десять дней.

Прошел месяц. В начале ноября я позвонил к нему на работу в автосервис.

— Кто спрашивает?

—  Друг.

— Какой еще друг?! — яростно заорал начальник смены. — Если друг, почему не был на кладбище? Кроме наших, ни одна собака не пришла проводить! Три недели как похоронили. Нет Володи Медведева. Убили где‑то под Тверью…

Вечером позвонил к нему домой. Узнал от жены, что местный лесник наткнулся на расстрелянное тело среди обломанных кустов. Видимо, сопротивлялся до последнего.

— А карабин?

—  Следователи искали— не нашли. Никого не нашли.

«Вот и попробуй доказать существование Бога, — подумал я. —  Мир праху твоему, бедный Володя!»

Новый хозяин сидел за рулем, когда я в последний раз въехала во двор и ты вышел у своего подъезда.

Продал ты меня. Предал.

Стукнула дверь. И больше я тебя никогда не видела. Даже не оглянулся.

…Помнишь, как хорошо было выезжать по утрам, когда я была в росе? И перед нами взлетали голуби, пившие воду из лужи, пролетала над газоном бабочка…

Сберегали друг друга от аварий. Во всяком случае, за долгие годы ни одной вмятины на моем корпусе не появилось. Кроме того раза, когда ты остановился ночевать в Купавне у своего знакомого капитана первого ранга и доверил его подчиненному мичману отвезти меня на ночь в гараж. Тут‑то он ударил мною по впереди стоящему «Запорожцу». Помнишь? Автомобиль, как жену, как невесту, нельзя ни на миг отдавать в чужие руки.

А помнишь тот вечер, когда мы отвезли из Москвы в Сем- хоз нашего друга–священника? На обратном пути, уже ночью, прежде чем выехать на Ярославское шоссе, заплутались в путанице узких проездов, как вдруг из‑за угла, не снижая скорости, вылетел встречный «КамАЗ» с выключенными фарами. Водитель был вдребезги пьян, и мы оба погибли бы в долю секунды, если бы не спас Бог— чудом успели скользнуть к краю кювета.

Нам есть что вспомнить. Но ты не знаешь всего.

Не знаешь, как однажды ночью два человека подошли ко мне во дворе. Ты спал дома, а они разбили пассатижами ветровичок. Один просунул руку, открыл дверь изнутри. Другой сел на твое водительское место и стал выдирать проводки из замка зажигания, чтобы завести двигатель и украсть меня у тебя.

Они светили себе фонариком, чертыхались. Но не тут‑то было! Я не поддавалась, пока кто‑то из твоих соседей, вздумавший прогулять собаку, не спугнул их. Только по зернистым осколкам стекла ты мог догадаться о том, что я пережила ночью— безмолвная, лишенная голоса.

Продал ты меня. Предал.

В последние годы почти перестал ездить зимой. Но все равно откапывал меня после снегопадов. Присаживался за руль, включал двигатель. Сердце мое начинало биться…

А прошлой весной мы поехали в одну глазную клинику, в другую. Ты возвращался мрачный. Ехали обратно к дому очень медленно, осторожно, и все равно чуть не сбили старушку, выскочившую на мостовую. Помнишь?

С тех пор ты сел за руль только раз— когда вместе с каким- то брыластым человеком подъехал к нотариальной конторе. Оказалось, оформил доверенность. И продал меня в чужие руки!

Думаешь, я не понимаю, что после того случая со старушкой ты постоянно боролся с соблазном снова сесть за руль? Ведь мы так любили ездить сначала вдвоем, а в последние годы с твоей женой и дочкой. Ты никогда не отвозил меня на мойку. Мыл сам теплой водой, до блеска протирал тряпками.

Ну, стояла бы я у тебя под окном. Мы бы видели друг друга. Иногда садился бы с дочкой в салон, давал ей тихонько нажать на гудок…

…Новый хозяин строит дачу. У него есть и другая машина, иномарка. А на мне он возит доски, кирпичи. Перегружает так, что я еле переваливаюсь по рытвинам. Через полгода такой жизни у меня стал портиться двигатель.

Неделю назад, возвращаясь с дачи в Москву, он бросил меня у Преображенской площади. Рассчитал, что дешевле бросить, чем чинить мотор. Даже не захлопнул дверцу. Ушел в метро.

Как стервятники, накинулись на меня ночные люди.

Свинтили колеса. Раздели.

…Подъезжает грузовик–эвакуатор. Сейчас погрузит лебедкой и отвезет под пресс, на переплавку.

Прощай!

Совсем не помню, кто познакомил меня с этим пожилым философом, как я оказался поздним вечером у него в гостях на зимней даче в Переделкино.

Кажется, пили чай с каким‑то вареньем. Я читал хозяину и хозяйке свои стихи. Вроде бы варенье было сливовое.

В то время я пребывал поблизости— в Доме творчества писателей. Он пустовал. Было межсезонье. И поэтому мне выдали бесплатную путевку. Так сказать, для поощрения молодого таланта.

К концу чаепития философ вышел на крыльцо дачи. Вернулся, позвал в переднюю. Подал валенки, снял с вешалки черный полушубок, меховую шапку.

—  Одевайтесь. На улице идеальная ночь.

Я влез в тяжеленный полушубок. Валенки оказались великоваты. Он тоже утеплился— надел дубленку, женские сапоги —  «аляски» на меху, солдатскую шапку–ушанку. После чего мы стали подниматься по крутой деревянной лестнице на чердак. Я был уверен, что подобный нелепый маскарад ни к чему. В конце концов, начался март. Днем явственно припекало солнце.