Там, в лучах прожекторов, среди грохота лебедок, шума подъезжающих рефрижераторов всю ночь работает двухэтажный стеклянный бар, откуда можно видеть выгрузку со сверкающих сигнальными огнями судов. Трепещущие груды лососей, семги, осьминогов, омаров, лангустов… Сделки заключаются тут же на пирсе или же в баре, где договоренность можно увенчать стопкой–другой виски.

Вот сюда ежемесячно в день выплаты пособия этот человек, постанывающий сейчас во сне, привык являться под вечер со складной тележкой на колесиках.

Наедине с рюмкой того же виски или рома одиноко сидел за столиком бара, освещаемый всполохами огней, слушая тихую музыку джаза…

Ближе к рассвету, пошатываясь, спускался из бара, покупал лосося или семгу, приторачивал длинную рыбину к своей тележке и пускался в путь к дому, похожий на путешествие.

Этой рыбы, разрезанной на куски и замороженной в холодильнике, хватало надолго. Тем более, ел он мало.

Так постепенно сэкономились деньги на поездку в Москву, в которой он не был восемнадцать лет. Устроил сам себе подарок к шестидесятилетию.

…Кто‑то кричал. Хрипло орал, казалось, над самым ухом.

Спросонья он рванулся встать с постели и чуть не взвыл от боли с правой стороны груди. Все же сел. Снова услышал невнятный крик со стороны лоджии. За окном сияло сентябрьское солнце. Дождь кончился.

Добравшись до открытой двери и выйдя в лоджию, он сразу увидел среди ветвей ворону, повисшую вниз головой и бессильно хлопающую крыльями, запутавшись лапками в прядях поблескивающей сквозь листву лески.

Он, кряхтя от боли, перегнулся через перила, протянул руки к дереву, но смог ухватить только несколько мокрых листиков на конце ближней ветки. Дерево росло метрах в четырех от дома. Перелезть на него из лоджии было невозможно.

Ворона снова забилась в путах, отчаянно закаркала.

— Не ори, — сказал он. — Освобожу.

Но чем дольше он обследовал квартиру друга, тем в большее замешательство приходил— ничего полезного не находилось. В идеале нужна была длинная прочная палка с крючком на конце, чтобы пригнуть поближе ту часть ветвей, где находилась ворона. Но откуда подобному орудию найтись здесь? Такие палки–багры бывают разве что у пожарников.

Он почувствовал, что приходит в отчаяние.

Нашел в кладовке телескопическое удилище, раздвинул его, безнадежно потыкал хлипким концом в ветвь, с которой свисала ворона. Она уже не вскрикивала, только вертела головой с мощным клювом.

Он решил все‑таки вызвать пожарную команду, но, уже подойдя к телефону, сообразил, что дело может кончиться скандалом, штрафом за ложную тревогу.

Ничего не оставалось, кроме как срочно идти вниз, искать домоуправление, чтобы попросить какого‑нибудь умельца влезть на дерево и освободить подозрительно умолкшую птицу.

Он сравнительно легко влез в ботинки. С незавязанным шнурком на одном из них спустился лифтом с третьего этажа, вышел из подъезда и испытал прилив неподдельного счастья, сразу наткнувшись на рослого малого в оранжевой безрукавке, подметавшего палую листву, кинулся к нему, показал на дерево, на ворону.

— Я‑то тут при чем? — отшатнулся дворник. — Нужна лестница, ножовка. Без пол–литра не разберешься.

— Будет, будет тебе на пол–литра!

— Тогда другое дело. Давай деньги. Эк ее угораздило! Чего это у вас руки дрожат? — спросил он, получая заначку. — Идите домой, не беспокойтесь. Сейчас сделаю.

И действительно, с лоджии было видно, как он появился с длинной лестницей, приставил ее к стволу дерева, долез с ножовкой до первой развилки, подтянулся руками, и принялся отпиливать ветку с вороной. Птица забеспокоилась, неуклюже взмахнула крылом. Из листвы показалась рука дворника. Он подтянул к себе полуотпиленную ветку и принялся вынутым из кармана ножом обрубать леску.

Ворона неуклюже выпорхнула из‑под кроны, кренясь, полетела прочь. Опустилась на мокрую, еще сочную траву газона. —  Эй! — дворник, мелькая оранжевой безрукавкой, стал спускаться сквозь листву и ветви к лестнице. — Чего‑то я вас не знаю. Вы кто будете?

— Джим, — раздалось сверху, с лоджии третьего этажа. —  Женя.

Казис Науседа, коренастый лесничий с окладистой бородой, молил Бога о том, чтобы эти пришельцы из Аргентины исчезли отсюда, испарились.

До их появления по соседству, в бывшем доме мельника у разрушенной плотины, в тот самый год, когда Лайма родила сыночка Кистукиса, он и горя не знал. Берег лес, охотился. Кроме Лаймы, Кистукиса и нескольких лесников в округе никого не было.

Зажиточного мельника с семьей русские сослали в Сибирь сразу после войны с немцами. За долгие годы дом, амбар— все пришло в запустение, разрушилось, поросло мхом. Иногда Казне вместе с Лаймой приходил сюда половить рыбу, сидя на оставшейся части плотины.

За старыми ветлами на трассе, ведущей в Вильнюс, грохотал автотранспорт, но эти звуки не могли заглушить журчания речки, всплесков голавлей, охотившихся за мошкарой.

Пришельцы из Аргентины, отец и двое его взрослых сыновей, объявились внезапно. За одно лишь лето восстановили дом, все постройки, поставили высокую изгородь. А между трассой и домом открыли в бывшем амбаре автомастерскую со смотровой ямой и подъемником.

Всякий раз, выезжая на своем «Запорожце» из лесной чащобы, где находилась центральная усадьба лесничества и где он жил, Казне наблюдал эту энергичную семью, вечно занятую делом. Все они были высоченные, в одинаковых синих комбинезонах с блестящими пряжками, все усатые. Только у сыновей усы золотистые, цвета спелой пшеницы, а у отца—  седые.

Это был край нелюдимых людей, хуторян. Прошло не меньше полутора лет, прежде чем глава семьи пришел просить разрешения на порубку леса. Рано или поздно это должно было произойти. Отапливались‑то они дровами.

Стоя наверху, у порога своей рабочей комнаты на втором этаже огромного бревенчатого дома, построенного каким‑то прусским бароном еще в девятнадцатом веке, Казне не без тайного удовольствия наблюдал за тем, как впущенный Лаймой проситель грузно восходит к нему по скрипучей лестнице, с изумлением поглядывает на чучела— головы кабана, лося, медведя, рыси, словно растущие из стены.

Разрешение он выписал. Крикнул Лайме, чтобы принесла снизу бутылку брусничной настойки, грибков на закуску.

Громадный, еще не старый глава приезжей семьи оказался украинцем Опанасом Павлычко. Еще во время Второй мировой войны сложными путями попал в Аргентину, в Буэнос–Айрес. Женился на латиноамериканке, забивал коров и быков на скотобойне. И вот жена, ярая католичка, умерла, оставив ему двоих парней— старшего Пауля и младшего Жакуса. Почему в восьмидесятом году они решили вернуться на родину, на Украину, Опанас Павлычко не рассказал. Зато после третьей рюмки брусничной рассказал о том, как за неделю до отплытия парохода дал своим парням денег с разрешением обойти лучшие публичные дома Буэнос–Айреса.

Пароход прибыл в Одессу.

Чем только они не занимались на Украине! И на скотобойнях работали, и на стройках, и машины научились чинить. Мыкались по наемным квартирам. Нужно было где‑то прочно осесть.

Случайный человек— матрос с литовского судна— рассказал, что у него на родине полно брошенных домов, целых хуторов.

Сразу, как приехали и нашли этот дом мельника, Пауль поступил учиться на медицинский факультет, ездит автобусом в Вильнюс, а отец и младший сын чинят машины, поскольку Жакус учиться не желает.

Теперь Казне Науседа обрел ясность. Все стало понятным. Они расстались, довольные друг другом.

Шли годы. Новые соседи были не назойливы, просьбами не обременяли. Наоборот, Казису порой приходилось прибегать к их помощи, когда с его горбатым, первого выпуска «Запорожцем» что‑нибудь приключалось.

Опанас и Жакус тотчас отставляли другую работу, чинили то двигатель, то коробку передач. Лишних денег не брали.

Однажды Казису бросилось в глаза, что лицо Жакуса сверху вниз исчерчено шрамами, покрытыми коростой.