— Лучше для «Огонька»! С фотографиями, — вмешался редакционный фотограф Володя Слабинский. — Оттуда распечатают по всему миру!

—  Посмотрим, решим. — отмахнулся Леша Панкратов. — Сейчас главное, чтобы ты, Иваныч, удостоверил факт. Ты в городе единственный специалист. Дело в том, что вчера какие‑то альпинисты, спустившиеся с гор, рассказали Борьке Еалкину о том, что на высоте альпийских лугов попали в селение, где живет карлик. Карлик как карлик. Только маленькая деталь: у него вместо двух глаз— один! Посередине лба, над переносицей. — Третий глаз! — вырвалось у Александра Ивановича.

Вдруг все стало наместо. Оказывается, не врут древние и современные мудрецы! Вся жизнь его получила оправдание…

Он хватил очередную рюмку коньяка и окончательно взбодрился, забыв даже о том, что, пользуясь приподнятой атмосферой, хотел выпросить у Гюли копирку с бумагой.

— Те люди, у кого открыт третий глаз, могут предсказывать погоду, землетрясения и будущее, — заявил он и добавил: —  А еще в «Вокруг света» за прошлый год было написано, что есть ящерки, рождающиеся с тремя глазами. Это называется атавизм. Раньше у всех людей был третий глаз!

Он торопился заявить себя настоящим экспертом.

—  Погоди, Иваныч, погоди! — притормозил его Панкратов. —  Если в самом деле предсказывает будущее, можем задавать вопросы от имени правительства СССР, быть связующим звеном! — КГБ отнимет его у нас. Вывезет в Москву, — сообразил Александр Иванович. Он почувствовал, что в этот момент берет управление всей операцией в свои руки. — Это должна быть тайна!

Вот так во времена фронтовой молодости командовал он взводом саперов.

— А если этот карлик не захочет с нами сотрудничать? — сказала Гюля. — Может, он вообще малограмотный, дикий человек?

И тут в наступившей тишине раздался веселый голос вошедшего в обнимку с огромным арбузом тщедушного Бори Галкина.

— А ну, скорей очистите место, куда положить арбуз! Сейчас встретил одного из альпинистов— все наврали по пьяни! Как дела, Иваныч! Падме хум?

Он живет в городке на берегу африканского побережья Средиземного моря. Испаряющаяся влага соляных промыслов с утра накрывает городок удушливой дымкой. В шесть утра этот большой человек в майке и потрепанных джинсах седлает мопед и выезжает на шоссе мимо сверкающих на солнце соляных гор, где уже копошатся экскаваторы, мимо системы лиманов, где соль пока только выпаривается.

Шоссе черное, бархатистое, построенное бывшими коло- низаторами–французами. Мчать по нему— одно удовольствие. Другого транспорта почти нет.

Справа постепенно появляются финиковые пальмы, цветущие кусты гибискуса. Слева серебрятся рельсы единственной в стране железной дороги. Изредка по ним проносится поезд, составленный из списанных вагонов парижского метро, набитый людьми, едущими на работу в столицу страны.

А он через пять километров пути сворачивает в проезд, полускрытый среди густой растительности. Охранник, не покидая стеклянной будки, приоткрывает автоматические сетчатые ворота, и он въезжает в огромный тенистый парк, едет по аккуратной дорожке мимо садовника, поливающего из шланга подножия пальм и кусты роз, подкатывает к одному из крыльев отделанного золотистым мрамором дворца. Здесь его уже ждет сменщик— усатый Ахмед, он же Рафаэль. Они молча кивают друг другу. Ахмед садится на тот же мопед, чтобы вернуться в город после недельной вахты.

А большой человек в майке и потрепанных джинсах проходит сумрачным коридором мимо служебных помещений, отворяет своим ключом дверь комнатенки, где помещаются узкая койка, шкаф, стол, стул и настенное зеркало над рукомойником.

Большой человек снимает майку, тщательно умывается. Затем отворяет дверцу шкафа, снимает две вешалки: одну с ослепительно белыми рубашками, вторую — со строгим черным костюмом. Достает с верхней полки черный галстук–бабочку и одежную щетку, с нижней— черные лакированные полуботинки с вложенными в них чистыми носками.

Рубашки и носки регулярно стирает и отглаживает ему за плату местная горничная.

Он тщательно переодевается, придирчиво оглядывает себя в зеркало, смахивает щеткой пылинки с пиджака и брюк. Напоследок снова бросает взгляд в зеркало и выходит, заперев дверь.

Пройдя дальше по коридору, он появляется из другого выхода совсем иным человеком. Теперь это статный, благообразный господин с галстуком–бабочкой, каких можно видеть на приемах в высшем обществе. Если дома его зовут Салим, то здесь он— Амедео.

Вот он подходит за подносом к укрытому под разноцветным тентом бару с полукруглой стойкой, расположенному у входа в ресторан. Там уже завтракает разноязычное население туристского отеля— любители ранних купаний.

Остальные только проснулись, тянутся гуськом в шортах и панамках кормиться.

— Чао, Амедео! — слышится, когда они проходят мимо. —  Амедео, бон жур! Еутен морген, Амедео!

Этот пятидесятилетний человек приветливо кивает всем. Он знает, что обаятелен, что итальянское имя Амедео звучит для них, как волшебная музыка.

За годы работы в отеле он выучился немного говорить по- итальянски, по–французски, по–немецки. Даже на русском знает несколько фраз: «Хорошая погода», «Доброе утро» и «Желаю удачи».

Теперь с утра до вечера он будет разносить из бара заказанные туристами прохладительные напитки и кофе.

Величественно проходит он с высоко поднятым на руке черным подносом, уставленным напитками. Невозмутимо вышагивает повсюду, мелькая черным силуэтом то среди пляжных зонтиков и лежаков с распаренными телами, то в сквозной тени зелени, где расположились в шезлонгах боящиеся солнца.

Часто заказы поступают из номеров.

Плату за прохладительные напитки, пиво и мороженое он отдает хозяину. Чаевые ничтожны. Но не ради этих чаевых он здесь работает.

После того как туристы поужинают после того, как стихнет музыка на дискотеке, он снова моется в своей комнатке, надевает свежую рубашку с галстуком–бабочкой, и, прежде чем выйти, вынимает из ящика стола небольшой пластиковый пакет. Сует его в карман.

И исчезает в лабиринтах пятиэтажного отеля–дворца. Часам к четырем утра дверь одного из номеров приоткрывается. Он выходит в коридор.

— Амедео, ауфвидерзеен! — слышится вслед женский голос. —  Чао, Амедео!

Он пересчитывает стопку купюр, степенно прячет ее в бумажник, негромко отзывается:

— Бон шанс! Желаю удачи!

Подобных клиенток за сезон у него бывает много. Может быть, слишком много. Преимущественно пожилые немки. Некоторые приезжают из года в год. Так пройдет неделя, пока не приедет на мопеде усатый Ахмед— Рафаэль. Тот промышляет тем же.

…Устало идет в темноте под звездами к тому крылу корпуса, где ждет койка, на которой можно поспать несколько часов перед началом нового трудового дня.

Он уверен, что постиг, как устроен этот мир людей. Прежде чем скрыться в темноте коридора, вынимает из кармана пластиковый пакетик с использованными презервативами, швыряет его в урну. Это входит в джентльменские обязанности.

…Жена и двое его взрослых детей знают, на чем основано их скромное благосостояние.

—  Коль–кя! —  раздавался по утрам визгливый призыв в Серебряном Бору. — Коль–кя!

Кто кричал, было не видно.

Но пацан лет восьми, одетый в потрепанную джинсовую курточку и такие же брюки, возникнув невесть откуда на одной из аллеек, тут же безошибочно находил мать, притаившуюся где‑нибудь за кустами, забирал у нее авоську с пустыми бутылками и уносился прочь в сторону пункта приема стеклотары.

Она же бесплотной тенью все так же кралась среди мокрой от росы травы и кустов. Иногда ее рука стремительно высовывалась из листвы возле какой‑нибудь урны, ухватывала бутылку и исчезала. Прежде чем опустить ее в хозяйственную сумку, эта тень человека запрокидывала сосуд, выпивала последние капли, все равно, будь это капли пива, водки или портвейна.