Нет, я не страдал от болезни почек. Вообще, был совершенно здоров, и навещать здесь мне было некого.

Поднялся лифтом на шестой этаж. Пошел длинным коридором, оглядывая белые двери с черными табличками— номерами палат, пока не увидел надпись—  «Зав. отделением нефрологии». Постучал, затем толкнул. Заперто.

Тогда я сунулся в дверь пососедству— в «Ординаторскую».

Там у компьютеров и телефонов суетилось несколько врачей в белых халатах. Они с неожиданной злостью выставили меня. Сказали, что Зоя Борисовна находится на обходе. Приказали ждать в коридоре, не отвлекать людей от работы.

«Чаби, чаляби, — думал я, расхаживая взад–вперед по коридору. — Зачем мне все это нужно? Какого рожна я тут делаю?»….Зоя позвонила часов в десять утра уже со службы. Звонок был неожиданный, радостный для меня. Я любил и уважал эту женщину, принимавшую горячее участие в судьбах многих больных людей, в том числе и моих знакомых. Любил ее мужа, ее ребенка. Мы, что называется, знались домами, но как‑то так получилось, что в последнее, послеперестроечное время давно потеряли друг друга из вида.

Зоя зачем‑то попросила срочно приехать к ней в больницу. Голос был строг, отрывист. Впрочем, он всегда был таковым. Единственное, что меня поразило, — она даже не поинтересовалась, как поживают моя жена и дочь.

…Старая санитарка, переваливаясь, провезла мимо погрохатывающий столик на колесиках нагруженный мисками с обедом для лежачих больных, и меня обдало характерным запахом скудости.

—  Спасибо, что приехали. Заходите скорей! — Зоя отперла дверь своего кабинета.

В этой комнатке я уже когда‑то бывал. Здесь ничего не изменилось. Тот же шкаф со стеклянными дверцами, где на полках лежали коробки лекарств, посверкивали на весеннем солнце какие‑то приборы. Вдоль стены книжные стеллажи с медицинскими книгами и справочниками. Диван, покрытый белым чехлом.

Зоя почему‑то усадила меня на свое место за столом с телефоном, а сама села напротив. Яркий свет из окна беспощадно высветил седину в ее черных дотоле волосах, вертикальную морщину над переносицей, тени под глазами— черные, как синяки.

— Володичка, я и главврач больницы где только не были, куда только не обращались. Даже к Ельцину… Обзвонила всю Москву, зарубежных коллег. Вообще всех знакомых людей. Остались один вы. Надежда только на вас.

Признаться, я струсил. Пожалел о том, что пришел. — Помните, когда‑то вы говорили, у вас есть русский приятель, который живет и работает в Женеве, во Всемирной организации здравоохранения? — продолжала Зоя. — Вот телефон. У вас с собой записная книжка? Можете сейчас позвонить ему?

— Нет с собой книжки. —  ответил я и наконец спросил: — Ав чем все‑таки дело?

— Если вы не поможете, не позже чем послезавтра вынуждена буду стать палачом. Приговорить к смерти и убить семь из одиннадцати.

И Зоя коротко, не вдаваясь в подробности, проинформировала меня о том, что в ее отделении, в двух палатах, лежат одиннадцать больных с острой почечной недостаточностью. Ждут своей очереди на пересадку почки. Если им периодически не очищать кровь, не подключать к искусственной почке, короче говоря, не проводить гемодиализ, они умрут. Мембран, сквозь которые происходит очистка, осталось только четыре. Весь аппарат, вся искусственная почка стоит несколько десятков тысяч долларов. До сих пор эта аппаратура более или менее регулярно поставлялась из‑за рубежа в качестве гуманитарной помощи. И вдруг, то ли по халатности наших чиновников из Министерства здравоохранения, то ли по какой‑то другой причине, поставки прекратились.

— А нельзя отмыть, очистить эти мембраны и снова пустить в ход?

— Мембраны одноразовые! Все одноразовое. Мои больные умрут не позже чем послезавтра. Понимаете? Можно сделать гемодиализ только четырем. Остается семь обреченных… У вас есть деньги на такси?

—  Зачем?

— Вот вам деньги. Хватайте машину. Как можно скорей отыскивайте дома телефон, дозванивайтесь в Женеву. Если пришлют самолетом, договорятся с летчиками— можно успеть. Хотите зайти в палаты, взглянуть в глаза этим больным? — Нет!

Она провожала меня к лифту, когда я спросил:

—  Зоенька, а если не получится, как, по какому критерию отбирать этих четырех из одиннадцати?

— По возрасту. По какому еще? Не из личной же симпатии. Спасти хотя бы тех, кто еще мало жил…

…Дома повезло сразу дозвониться в Женеву. Приятель мой был на месте, в своем служебном кабинете.

Несколько путаясь от волнения, я изложил ему суть проблемы.

—  Погоди. Я ведь иммунолог. Не по этому делу. Но случайно знаю: наша организация примерно месяц назад отправила в Москву несколько вагонов с аппаратурой для гемодиализа.

— Кому?! Куда отправила? — с самого начала я не верил, что что‑нибудь может получиться. И вот— на тебе!

—  Обожди. Сейчас попробую узнать.

Стало слышно как он звонит по другому телефону, о чем‑то разговаривает на английском.

— В МОНИКИ. Аппаратура для диализа была направлена в Москву, в МОНИКИ. Твоя врач должна знать о таком медицинском центре.

Я не успел толком поблагодарить его. Положил трубку. Снова снял. Торопливо набрал номер Зоиного кабинета.

Она сразу спросила:

— Ничего не получилось?

—  Получилось! Получилось, Зоечка! Месяц назад сразу несколько вагонов были отправлены в Москву, в МОНИКИ!

— Господи… — голос ее разом потускнел. — Неужели вы думаете, мы туда не обращались? Давно все разобрано, роздано по нашим нищим больницам.

Она бросила трубку. И я положил трубку.

«Чаби, чаляби, чаляби, чаби, чаби», — как метроном, начало отстукивать у меня в голове.

Он был серб. Он был йог. Он был инвалид Отечественной войны— в голове за левым ухом сидел осколок, который хирурги не советовали извлекать.

По утрам в его деревянный домик–развалюху как хозяин вваливался через раскрытую форточку Брахман. Одноглазый рыжий котяра тяжело спрыгивал с подоконника и начинал с грохотом гонять по половицам жестяную миску.

Александр Иванович иногда сутками ничего не ел, но для Брахмана, этого «паразита», как он его называл, всегда хоть что‑нибудь да находилось. Иной раз даже варил для него суп из кильки.

Вот и сегодня нужно было встать, накормить этого бродягу. Все равно не давал спать, призывно мяукал и громыхал миской.

Шел седьмой час утра. Судя по слепящим лучам из окна, день обещал быть нестерпимо жарким.

— Аум мани падме хум, — вслух произнес Александр Иванович, опуская исхудалые ноги со своего продавленного ложа. — Вот однажды придешь, забулдыга, а я дохлый. Что будешь есть? А? Станешь мой нос обкусывать? Или пальцы?

Брахман выжидательно сидел возле миски. Как статуэтка. — То‑то, паразит! — Александр Иванович прошлепал мимо письменного столика у окна, занятого расхристанной пишущей машинкой «Москва», к закутку у входной двери, где в опасной близости от висевшей на ней одежды находилась газовая плита с деревянными полками над ней, уставленными заварочными чайничками, пиалушками, кофеварками–джезвами, склянками со снадобьями, баночками с остатками обгорелых ароматических свечей.

В одной из баночек торчала обернутая в бумажную салфетку вареная сарделька, прихваченная вчера с тарелки во время прощального ужина с московским журналистом, который пообещал, что опишет его в одном из своих романов.

Александр Иванович швырнул салфетку в мусорное ведро, но не попал.

Сарделька же упала рядом с кошачьей миской. Он обратил внимание, что трясутся руки.

— Нужно восстановиться после вчерашнего, — сказал он вслух.

Пригнувшись, запустил руку под столик. Вытаскивал и смотрел на просвет разнокалиберные бутылки.

—  Сушь, как в пустыне египетской, — пробормотал он.

Вернулся к полкам, снял одну из склянок, где желтел настоянный на спирту золотой корень. Отхлебнув половину, обернулся. Брахман дожирал сардельку.

—  И мне надо чем‑нибудь закусить, — сказал Александр Иванович.