Лева же ничего не боялся. Говорил, что его хранит Бог. Он был верующий. Приобщил и ее к вере в Иисуса Христа. И когда его знакомый священник тайно крестил Маню у себя дома, Лева стоял рядом со свечкой в руках, стал крестным. После совершения таинства поздравил ее, поцеловал в щеку.

Маня обожала его, безоглядно выполняла все поручения. Была убеждена, что вскоре тот же священник их обвенчает.

И тем невыносимее, как мука смертная, было услышать от Левы: «Манечка, поедешь завтра утром провожать меня в Шереметьево? Уезжаю в Америку. КГБ принудил к выбору: эмиграция или арест».

…Они приехали рано, в шесть утра, за пять часов до вылета самолета. Нужно было пройти таможню, где перетряхивали и прощупывали все вещи, книги из двух больших чемоданов Левы. Отдельно Лева вывозил плотно завернутую в клеенку деревянную скульптуру Христа, подобранную им когда‑то на перекрестке молдаванских дорог у подножия поломанного креста. Скульптура была уже без рук.

Он не успел оформить в комиссии при Министерстве культуры разрешение на вывоз высокохудожественного произведения искусства. И таможенники вывоз запретили.

— Возьми себе, — сказал Лева. — Будет память.

Маня в отчаянии отказалась.

— Родители не позволят. Выгонят вместе с Христом.

Тогда Лева, сдав наконец вещи в багаж, вместе с Маней и снова завернутой в клеенку скульптурой выбежал из аэропорта, взял такси. Они примчались к живущему неподалеку знакомому писателю. Манянесколько раз бывалаунего, передавала какие‑то книги и записки от Левы.

— Вы— верующий человек, — сказал Лева. — Возьмите Христа. Пусть хранится у вас. И, пожалуйста, позаботьтесь о Мане. Она остается совсем одна…

Лева улетел.

А Маню этот писатель больше никогда в жизни не видел. Деревянная скульптура висела у него на стене напоминанием об этом внезапном визите. Не раз он пытался найти Маню. Но ни ее адреса, ни общих знакомых у них не было. Из‑за свирепых правил тогдашней конспирации.

Ему в голову не могло прийти, что Маня, не вынеся одиночества, вакуума, в котором она внезапно очутилась, вздумает поехать в Троице–Сергиеву лавру за утешением к какому‑то известному тогда старцу. Тот не только настрого запретил ей общаться с друзьями и знакомыми Левы, но и наложил епитимью— полугодовой запрет на причастие. «Всякая власть от Бога, — заявил старец. — А они восстают против властей. Грех это, грех! Напиши‑ка мне их адреса и телефоны…».

У Мани хватило ума прикинуться дурочкой, сказать, что она ничего не знает.

Но старец есть старец. Она послушно выполнила его наказ. Замкнулась в себе. К ужасу родителей забросила парикмахерское дело, стала совсем пропадать по церквам. Уходила утрами в платочке и длинном платье, начала учиться вышивать бисером иконы.

Потек год за годом. Ела она мало, так что поститься не составляло труда. Нарядами Маня не интересовалась. Постепенно она пришла к выводу, что ей от жизни ничего не нужно, что так она доживет до самой смерти, и там, у Бога, ей будет совсем хорошо. Не станет этих ужасных скандалов, которые она терпела от самых близких людей, с которыми вынуждена была жить в однокомнатной квартире.

Они старели, болели. Старела и Маня. В той церкви, куда она чаще всего ходила, ее уже чуть не в глаза называли старой девой. Иногда какая‑нибудь из прихожанок обращалась с просьбой прийти посидеть с заболевшим ребенком или убраться в квартире, погладить белье. Маня никогда не отказывалась. Стеснялась взять заработанные деньги.

А потом наступили времена, когда стало возможно устроиться на работу в частный ресторанчик. По вечерам туда периодически приходили заранее заказавшие пиршество грузинские компании, и до Мани, трудолюбиво мывшей посуду за тонкой перегородкой, доносились чудесные грузинские песни.

Эти песнопения навели Маню на ослепительную мысль.

Утром в пятницу, когда она должна была получить месячную зарплату, она, как обычно, подстерегла слепого на платформе метро «Маяковская», сопроводила его до «Речного вокзала». У эскалатора, набравшись храбрости, потянула за рукав. Остановила.

— Не бойтесь, — сказала Маня. — Я каждое утро вижу вас. Как вы один ездите на метро. Извините, можно, если вы не против, вечером, когда будете возвращаться, пригласить вас поужинать в грузинский ресторан? Во сколько возвращаетесь? Встречу вас тут наверху у входа в метро. Вместе доедем.

Старик улыбнулся. Нащупал рукой ее голову, погладил. —  Эх, девочка, когда‑то сам приглашал женщин в ресторан… Если на паритетных началах— лады, принимаю предложение. Но учтите— у меня уже было четыре жены!

Весь рабочий день Маня волновалась. Думала о том, что означает это высказывание о четырех женах, что такое «на паритетных началах». Разбила глубокую тарелку. Сама сказала об этом хозяину. Сказала и о том, что вечером приведет ужинать знакомого.

Хозяин— толстый, пожилой грузин, выдавая зарплату, не только не вычел стоимость тарелки, но и поинтересовался, что она собирается заказать. Посоветовал шашлык на ребрышках и бутылку «Алазанской долины».

Вечером все три официантки— Дали, Марго и Нино— беспрестанно выглядывали из кухни, созерцали одинокую парочку. Других посетителей не было.

Маня замечала эти взгляды. Ей было стыдно, неприятно. Разливая вино в рюмки, она чувствовала себя грешницей.

Осушив первую рюмку, старик повелел называть себя Володей. Попросил Маню рассказать о себе.

Она рассказала обо всем. Благо, и рассказывать‑то было почти нечего.

— Вот что, Манечка, я маюсь один в двухкомнатной квартире. Забирайте‑ка свои иконы и прочее, переезжайте ко мне, —  сразу сказал Володя. — Если не против, оформим брак, станете владеть собственной жилплощадью. Мне семьдесят семь. Помру— вам останется. Лады?

— А если я авантюристка какая‑нибудь? — ошеломленно прошептала Маня.

—  Э, девочка, того, кто был в разведке морской пехоты, не проведешь! Я людей по голосу определяю. Налей‑ка еще, лады?

Оказалось, Володя, ослепший от ранения во время войны, окончил два института, всю жизнь работал на каком‑то заводе. А теперь преподает в техническом колледже.

В воскресенье она сочла нужным познакомить Володю с отцом и матерью. Он принес бутылку коньяка, торт. Увидев, что представляет из себя избранник дочери, родители онемели. Воцарилась могильная тишина.

Тогда Маня собрала немногочисленные пожитки, и ушла вместе с Володей.

Через несколько месяцев к его дню рождения успела вышить бисером с полудрагоценными камешками икону святого Владимира. Изумительной красоты.

Один из знакомых Володи, бывший искусствовед, сказал, что можно продать этот шедевр в специальном магазине за несколько тысяч долларов.

Но они не продали.

Не хотел, ни за что не хотел я сюда приезжать через столько лет. По иногда доходившим слухам, все здесь отвратительно изменилось со времени моей юности.

Заперев за собой дверь комнаты, вышел было в парк. Потом вернулся, надел забытые на тумбочке очки.

Шел по дорожке мимо обмерших от августовского зноя кустов и деревьев. Все слышней доносился гул голосов с набережной, звуки музыки.

…Московский поезд пришел вчера в Феодосию с трехчасовым опозданием. Подъезжая поздно вечером последним автобусом к Коктебелю, издали увидел с высоты холмов полукруг набережной, обозначенной пунктиром фонарей, и с надеждой подумал, что, может быть, все осталось по–прежнему, как остались эти холмы, ночное зеркало залива. Уже стоя с чемоданчиком в административном корпусе дома творчества перед конторкой дежурной, оформлявшей мои документы, обратил внимание на объявление: «Администрация за сохранность не сданных в наш сейф денег, драгоценностей и других ценных вещей не отвечает». За услугу нужно было платить посуточно. Вдобавок дежурная таинственно прошептала: «Весь Коктебель поделен между воровскими мафиями— ростовской, симферопольской, феодосийской и местной». После чего выдала пропуск и ключ от комнаты в корпусе, стоящем ближе всех к морю. Ключ как ключ. Подобрать подобный было нетрудно. Но я не стал сдавать в сейф деньги. А драгоценностей не имел отродясь. И все‑таки на душе стало тошно.