– А как пьёт? – спросил генерал, когда Млынов вкратце обрисовал ему скобелевский разгул.

– Много, ваше превосходительство.

– Дмитрием Ивановичем моё превосходительство зовут, знаешь чай, нечего на казённом языке объясняться в домашнем случае. Я тебя спрашиваю, «как», а ты – «много». Это не ответ: для кого много, а для Мишки – самый раз.

– По-чёрному, Дмитрий Иванович, – подумав, определил Млынов, старательно подумав.

– Вот это – ответ, – старик вздохнул. – Ах, сукин сын, гусар, лоботряс, прощелыга. С бабами?

– Каждый день – новая.

– Это – в меня, – не без самодовольства отметил Дмитрий Иванович: в его ругани было куда больше одобрения, что очень не нравилось Млынову. – Ну, это хорошо, скорее уморится. А ты чего прискакал? Уговаривать не пойду, я Мишку лучше тебя знаю. Стало быть, ждать надо, покуда силы в нем кончатся.

Млынов прискакал не за советом, а за деньгами: старик был богат, но прижимист и, в отличие от сына, считать умел. Кроме того, он обладал редкостным упрямством, которое возникало вдруг, без всякой видимой причины, и капитан опасался начинать разговор. Пока он раздумывал, с какой стороны подступиться к старому кавказскому рубаке, Дмитрий Иванович продолжал не без удовольствия сокрушаться по поводу беспутного сына.

– Лихой солдат и командир отменный, а перед юбкой устоять не может, вот ведь какая незадача. Это у него смолоду: как лишнюю чарку хватит, так и глядит, где шелками зашелестело. Сколько разов говорил: «Мишка, поопасись, этак и карьеру сгубить недолго. Бабские шепотки нам, военным, самое зло». Какое там! Ещё пуще глаза выкатывает. Упрям!

Последнее слово генерал произнёс с особым удовлетворением, но Млынов уже не слушал его. Он поймал ниточку, за которую следовало тянуть, чтобы заставить папашу раскошелиться.

– Совершенно верно, Дмитрий Иванович, – таинственно приглушив голос, сказал он. – Я ведь с тем к вам и прибыл. Известно, сколь предвзято относится к Михаилу Дмитриевичу Его Высочество главнокомандующий, а тут вот-вот долги всплывут.

– Долги? – нахмурившись, протянул Скобелев-старший. – Опять влез?

– Главное, необдуманно векселя подмахнул. Дошёл до меня слух, Дмитрий Иванович, что все эти векселя через подставных скупает некое лицо, дабы затем при удобном случае показать их Его Высочеству и тем самым…

– Кто скупает? Ну? Чего молчишь? Какой мерзавец под Скобелевых копать вздумал?

До сей поры Млынов импровизировал почти спокойно, приправляя правду туманными намёками. Но генерал потребовал конкретных имён; на размышление времени не было, и капитан брякнул, основываясь на интуиции:

– Барон Криденер. Через подставных лиц.

– Ах, колбасник, душу мать! – неожиданно рявкнул генерал. – Ах, немец-перец-колбаса! Ну, врёшь, не видать тебе скобелевского позора! – он сложил корявую дулю и почему-то сунул её в нос Млынову. – Накося, выкуси!

Он бурно дышал и стал красным как помидор. Млынов начал опасаться, не хватит ли его удар, но генерал был могуч как дуб. Легко вскочив, по-скобелевски метнулся к дверям, развернулся на каблуках и оказался перед капитаном.

– Сколько?

– Много, Дмитрий Иванович, – политично вздохнул Млынов.

– Сколько, я спрашиваю? – взревел старик.

– Тысяч около двадцати, если с процентами.

– Хорошо гуляет, стервец! – неожиданно заулыбался генерал. – Ай да Мишка, ай да гусар! Молодец: знай наших, немецкая твоя душа! Так сколько?

– Коли прикажете, завтра доложу до копейки.

– Сегодня! Через два часа, и чтоб к вечеру рассчитался: лично тебе деньги даю. А этого сукинова сына я все равно ремнём выдеру, нехай себе, что свитский генерал. Ступай, капитан, одна нога здесь, другая – там.

Заплатить скобелевские долги было ещё полдела: оставалось вырвать Михаила Дмитриевича из пьяного круга, протрезвить, привести в чувство, заставить вспомнить о деле и тем самым вновь зажечь в опустошённой душе угасший факел веры в самого себя. Здесь Млынов мог надеяться только на авторитеты, которые признавала самовлюблённая и обидчивая скобелевская натура. Ни Драгомирова, ни Шаховского, ни Столетова в Бухаресте не было, и верный адъютант, поразмыслив, поехал в русскую военную миссию, ведавшую перемещением русских войск, а наипаче – генералов.

В этот беспокойный для Млынова день Скобелев блаженно пил в номере скандально шумной бухарестской гостиницы старое монастырское. На нем был любимый бухарский халат, памятный по анекдоту, который он уже дважды начинал рассказывать незнакомому, но приятному молодому человеку. Молодой человек, беспрестанно улыбаясь, торопливо поддакивал, но Михаил Дмитриевич витийствовал не по этой причине. Истинная причина сидела поодаль на диване, изредка вскидывая ресницы и обжигая генерала обожающим взглядом вишнёвых глаз.

– Уж к чему у меня способности, так это к языкам. В детстве гувернёры нахвалиться не могли. В особенности, немец, пока я ему затрещину не влепил. Н-да. Ну, потом – Париж, Дания, Италия, Испания, Англия… Прошу прощения, мадемуазель, что принимаю в халате: знобит. Да, так о чем это я? А, о халате! Мне преподнесла его депутация уважаемых старцев-аксакалов. Кажется, в Фергане… Но это не важно. Важно, что вышел я к ним в полной форме, но со свирепого похмелья. Свирепейшего! В башке барабанная дробь, звон бокалов и обрывки вчерашней кутерьмы, а тут – седобородые. С этим самым халатом. Я к тому времени уж и по-арабски читал, а поди ж ты! Принял халат, шагнул к старикам и гаркнул: «Господа саксаулы!..» – Он громко расхохотался. – Вместо аксакалов – саксаулы! Вот какой камуфлет мыслей анекдотический… – И вздохнул неожиданно. – В жизни себе этого не прощу. Гадость какая – стариков обидеть.

– Да что вы, ваше превосходительство, – затараторил молодой человек. – Как говорится, кантинэ неглижабль!

– Неглижабль, – Скобелев глянул на заманчивую брюнетку, но та лишь томно ворохнула длинными ресницами. – За милых женщин, друг мой. За украшение нашей грубой солдатской жизни, за венец творения…

За венец выпить не успели, так как в номер вошёл Алексей Николаевич Куропаткин.

– Шёл на ваш львиный рык, как на маяк.

– Алёша! – радостно заорал Скобелев. – Алёшка, друг ты мой туркестанский, откуда? Дай обниму тебя.

– Вы знаете, Михаил Дмитриевич, мою слабость: я никогда не обнимаюсь при посторонних. А поскольку обняться нам необходимо, то прошу, господа, незамедлительно покинуть номер. Живо, господа, живо, я не привык повторять команду!

Гости ретировались мгновенно, но друзья с объятьями не спешили. Скобелев вдруг обиделся, а Куропаткин разозлился.

– Ну и зря. Брюнеточка страстью полыхала, а ты… В каком виде меня показал перед нею?

– В хмельном, – отрезал Куропаткин, садясь напротив. – Чего изволите делать дальше, ваше превосходительство? Хвастаться победами, ругать тыловых крыс или страдать от непонимания? Я весь ваш репертуар наизусть знаю, так что давайте без антрактов.

Скобелев усмехнулся, налил бокал, неторопливо выпил, привычно расправив бороду, сказал трезво и горько:

– Нет, Алексей Николаевич, ничего ты не знаешь. Война здесь другая, не наша какая-то война. Здесь за чины воюют, за ордена, за царское «спасибо», а потому и продают. Меня, думаешь? Да плевать я на себя хотел: эка невидаль для России – ещё один талант под пулю подвести. Солдат продают, Алёша, силу и гордость нашу. И меня продавать заставляют. Как вспомню песню, с которой куряне в бой шли, так… Женихами шли! Верили мне, как… как своему верили, понимаешь? И осталась та вера на Зелёных горах…

– Так вернитесь за нею, – тихо сказал Куропаткин. – Не знаю, какой вы полководец, но вы – вождь. Прирождённый вождь, в вас какая-то чертовщина необыкновенная, за вас умирают радостно. Лет этак двести назад вы бы ватаги по Волге водили и княжон персидских в полон бы брали не хуже Стеньки Разина.

– А может и лучше, – не без самодовольства заметил генерал. – Ватаги бы водил, а войска больше не поведу. Не хочу я, чтоб моим именем солдат на бессмысленную гибель обрекали, а посему кончим этот разговор. Хочешь со мной выпить – милости просим, а нет, так ступай задницу криденерам лизать.