Однако невозможно, чтобы свойства одного языка сохранялись в другом. В самом деле, выражения одного и того же языка различены у различных народов, как это явствует на примере французского языка, многие выражения которого различаются у французов, пикардийцев, нормандцев и бургундцев. И то [слово], которое уместно в пикардийском наречии, неуместно у бургундцев и даже у более близких французов; следовательно, куда большие [различия] имеются в случае различных языков. Поэтому то, что хорошо выражено в одном языке, невозможно перевести на другой, сохранив все те характерные особенности, которые таковое имело в первом.
В связи с этим Иероним в письме О наилучшем способе перевода говорит так: «Если я перевожу дословно, то это звучит абсурдно». …Поэтому ни один латинянин не сможет понять как должно мудрость Священного Писания и философии, если он не знает языки, с которых они переведены.
Во-вторых, следует учесть, что переводчики не имеют в латинском языке слов для [терминов] переводимых научных трудов, поскольку те не создавались изначально на латыни. И вследствие этого они используют бесчисленные слова из чужих языков, которые остаются непонятными для тех, кто этих языков не знает, неправильно произносятся и пишутся не так, как должно. Кроме того, что хуже, переводчики вследствие незнания латыни используют вместо латинских слова из испанского и других родственных языков, коим несть числа. …
В-третьих, надлежит, чтобы переводчик в совершенстве знал науку, труды по которой он переводит, и два языка — с которого и на который он переводит. [Но] только первый переводчик Боэций в полной мере знал возможности языков, и только Роберт, называемый Большая Голова [Гроссетест], знал науки. Прочие же ничтожные переводчики не знали многого как в науках, так и в языках, что показывают их переводы. Ибо в переводах, особенно книг Аристотеля, имеется столько искажений и чудовищных недостатков, что никто не может их понять. И один переводчик противоречит другому, и неоднократно встречаются ложные [толкования], что очевидно из сравнения разных переводов и текстов на разных языках.
Равным образом обнаруживаются многочисленные неточности и ошибки перевода и в тексте Святого Писания. Ибо Иероним доказал, что переводы Семидесяти Толковников, Феодотиона и Акилы[188] содержат много ошибок, которые получили распространение во всей Церкви, а все рассматривали перевод Семидесяти Толковников как образцовый, Иеронима же считали фальсификатором и исказителем Писания, пока не воссияла истина еврейского [оригинала], переведенная на латынь лишь одним Иеронимом. Но, чтобы не устрашить латинян чрезмерной новизной, он, по его собственным словам, иногда кое-что перенимал из перевода Семидесяти Толковников, иногда — из Феодотиона, иногда из Акилы, и поэтому многое опустил, а потому и [в его переводе] сохранилось значительное число ошибок…
Четвертое основание и причина необходимости знания языков заключается в том, что многие [сочинения], как философские, так и богословские, все еще отсутствуют у латинян. Ибо я видел греческий текст двух книг Маккавейских, а именно третьей и четвертой, и Священное Писание упоминает о книгах Самуила, Нафана, Гада и других, которые мы не имеем. Также, поскольку все подтверждение священной истории дано Иосифом в Иудейских древностях и поскольку все святые находят основу для своих толкований [священной истории] в этих книгах, то латинянам необходимо иметь эти книги в неискаженном виде. Но доказано, что латинские кодексы искажены в тех местах, которые значимы для истории, так что этот текст повсюду сам себе противоречит, что [конечно же] не есть вина столь великого автора, и, следовательно, происходит из-за плохого перевода и искажений, произведенных латинянами. И есть только [два] средства против этого: новый перевод или исправление [текста] в соответствии с отдельными исходными [списками]. Равным образом, [у латинян] отсутствуют некоторые книги великих учителей, таких, как блаженный Дионисий, Василий Великий, Иоанн Дамаскин и многих других. Некоторые из них, впрочем, перевел на латынь вышеуказанный епископ Роберт [Гроссетест], и кое-кто до него перевел и иные [книги], чей труд был очень полезен для богословов. И если бы книги этих [авторов] были переведены, то не только бы возросла мудрость латинян, но и Церковь получила бы большую помощь против греческих схизм и ересей, ибо они были бы побеждены посредством речений их святых, которым они противоречить не могут.
Равным образом и почти все тайны философии до сих пор доступны только на иных языках. Ведь переведены только [книги] общего характера, которые во многих случаях малоценны, да и из такового многое отсутствует. Ибо опущены целые книги по математике, физике и логике, помимо [книг], посвященных великим секретам наук и искусств и тайнам природы, которые не переведены до сих пор. К ним относится Вторая философия Авиценны, которую называют восточной, которая трактует о чистой философии самой по себе и которая «не боится ударов копий противников», а также Третья [философия], которая была создана в конце его жизни и в которой он собрал тайны опытов, как он сам отметил в прологе к своей Первой философии. Точно так же, хотя Аристотель и создал восемь основных частей естественной философии, которые содержат в себе много наук, первую часть мы имеем не полностью, а из прочих мы не имеем почти ничего. И то же в отношении метафизики, имеющей девять частей: хотя Аристотель и создал их, из всей метафизики, мы не имеем ничего достойного вследствие многочисленных и значительных ошибок [перевода]. Что же касается математики, то хотя имеются пять великих [книг], мы имеем только первую и отчасти вторую. То же относится и к логике: среди всех прочих книг [у нас] не переведена лучшая, а другая, вторая после нее по полезности, переведена плохо и не может быть постигнута, и все еще не имеет хождения, поскольку стала доступна латинянам только недавно, а также вследствие небрежности и ошибочности перевода.
И неудивительно, что я говорю, что это — лучшие книги логики. Ведь имеются четыре [вида] истинных аргументов: два движут теоретический разум, или рассудок, а именно, диалектический и доказательный, которые [движут нас] от несовершенного и начального состояния[189], каковым является мнение, к обретению науки, которая является заключительным и полным состоянием, в котором успокаивается ум в созерцании истины. И это [последнее] состояние обретается только с помощью аргументированного доказательства. Но поскольку воля, или практический разум, благороднее теоретического, и добродетель вместе со счастьем бесконечно превосходят чистое знание, нам несравнимо более необходимо обладать аргументами, которые побуждали бы нас к действию при посредстве практического разума, особенно потому, что мы куда более слабы в этой части, нежели в области теоретического разума. Ибо мы охотно отведываем [плоды] с древа познания добра и зла, но не столь охотно — с древа жизни, с тем, чтобы обрести достоинство добродетели ради грядущего счастья. Поэтому надлежит, чтобы практический разум обладал своими средствами, так, чтобы он побуждался к действию посредством собственных аргументов, так же как теоретический — посредством своих. И поэтому необходимо, чтобы было изложено [учение] об этих аргументах, которыми обильно пользуется моральная философия и богословие. Ибо как теоретические науки охотно занимаются теоретические аргументами мнения и чистого знания, так и практические науки, а именно, богословие и моральная философия рассматривают аргументы, которые побуждают нас к практике, т. е. к благому деянию, и направляют к любви к вечному счастью…
