"Ты, как всегда, необыкновенно остроумен. Но мне нужно не это".

"Не это?! — Раф сделал удивленное лицо. — А что? Может, ты ждешь, чтобы я начал каяться в чужих грехах? Изволь!"

"Ты не понял… Меня страшно занимает вот какой вопрос. Как у такого живодера, как твой отец… Да не вороти ты морду-то! Не до обид тут. Мой отец, да отпустит Господь ему грехи, тоже живодер был еще тот, может, даже почище твоего… Так вот, меня интересует, каким образом получилось так, что такой живодер, как твой отец, воспитал сына, который за всю свою жизнь не обидел и мухи. Причем не обидел не потому, что ему ни разу не представилась такая возможность, а потому, что… А вот почему, не знаю… У живодера вырос талантливый сын, романтично настроенный поэт, драматург-лирик, тонко понимающий жизнь, эстет, мать его… Почему?.. Как так?.. Ответь, милый ты мой Рафчик. Почему ни ты, ни я не стали живодерами, хотя к этому были весомые предпосылки, а стали нормальными людьми? Как быть с генетическим кодом, наследственностью, переимчивостью поколений, наконец?"

Раф задумался. То, что его отец был живодером, он услышал впервые. Но, вспомнив, с каким азартом старший Шнейерсон с помощью офицерского ремня вышибал дурь из него и, особенно из его преступного брата Михаила, он почувствовал, что в груди у него вдруг образовалась пустота, словно из ее недр выудили левое предсердие вместе с правым желудочком.

Печально, конечно, что у тебя предок был живодером. Хотя… Живодер, не живодер… Какое это имеет сейчас значение? Наверно, живодер. А кто в те времена, спрашивается, не был живодером? Почти все тогда были либо живодерами, либо жертвенными баранами.

Да-да, тот, кто не был живодером, тот был жертвой. Или, в лучшем случае, молчаливым, трепещущим от безумного страха созерцателем, каждую минуту молившим своего жалкого индивидуального Бога о продлении своей рабской жизни.

Но какое кому дело до того, кем некогда был Саул Соломонович? Его давным-давно и на свете-то нет. Кости сурового родителя мирно покоятся на Даниловском кладбище, вот только в каком конкретно месте?.. Сто лет там не был… У Рафа заныло под сердцем.

Он посмотрел на Брука. Маленькие студенистые глазки, нос крючком, склеротические щечки. Предсмертная маска хорошо пожившего селадона. Кто прячется за этой маской? Добряк, душа-парень, растлитель малолетних, несостоявшийся гений, герой-неудачник, тайный доносчик?

Сейчас Брук имеет возможность и право задавать вопросы. А кем бы он стал, этот обрюзглый старик, если бы родился на пару десятков лет раньше? Жертвой, палачом?

"Только не говори, что сын за отца не ответчик, что у каждого своя судьба…" — услышал он скрипучий голос Брука.

"Не смейся, Валюнчик, — серьезно сказал Раф, — возможно, мои слова покажутся тебе банальными…"

"Не тяни!"

подсознательном уровне пришла в голову идея, что это несправедливо по отношению к совокупному миропорядку и что, возможно, на мою долю выпала историческая миссия подправить в мире то, что привело его к дисгармонии. Еще Пушкин сказал, что соразмерность и сообразность…"

Брук откинулся на спинку дивана и посмотрел на Рафа широко раскрытыми глазами.

"Ты хочешь сказать, что стал драматургом именно поэтому? Чтобы с помощью жгущего глагола искусственно драматизировать и гиперболизировать реальную жизнь?"

Брук, не дождавшись ответа, разразился громким, почти истеричным смехом.

"О-хо-хо! Ну, и комик же ты! Дай-ка я тебя поцелую!"

На этом расспросы Брука закончились.

"Театр умирает… — спустя минуту произнес он. Голос директора был полон горечи. — Я вот-вот могу остаться без работы. Скоро мне придется переквалифицироваться в управдомы. Как ты думаешь, из меня выйдет приличный управдом?"

"Как ты можешь стать дельным управдомом, если не справляешься с театром… А театр умирает потому, что вокруг умирает всё мало-мальски человеческое…"

"Ты прав! — напыщенно воскликнул Брук. — Технический прогресс прогрыз дыру в… э-э-э… — он покрутил в воздухе рукой, — Раф, подскажи, ты же писатель, в чем прогресс мог прогрызть дыру?"

"Не знаю… Может, в наших душах".

Брук посмотрел на Рафа с уважением.

"Ты знаешь, кто сейчас руководит театром на Таганке? Ты сейчас умрешь от хохота. Выпускник Лесного института! Дровосек стал знаменитым театральным режиссером…"

"Ну, знаешь! Немирович тоже…"

"Знаю, знаю. У нас вообще в этой области с давним пор страшная неразбериха… Немирович был юристом-недоучкой, Станиславский — востоковедом, бывший уездный лекарь создал "Даму с собачкой", а артиллерийский офицер, устав от пальбы, на досуге накатал "Войну и мир". И так во всем… Никто не хочет заниматься своим делом, — задумчиво сказал Брук. — Вот с давних пор и царит в стране бардак несусветный… То ли дело где-нибудь в Швейцарии или Германии. Там каждый занимается своим делом. И все там прекрасно живут и в ус не дуют".

…Раздался тяжкий вздох. Задвигались мышцы могучей прохладной спины.

Раф дернулся. Гигантесса истолковала это по-своему.

— Мне нельзя, милый, — услышал Раф низкий голос, — ты меня понимаешь…

"Я еще должен ее понимать! Вместо того чтобы строить из себя недотрогу, ела бы окрошку и спала в погребе", подумал Раф.

— Тогда… тогда какого чёрта?.. — заорал он. — У вас что, мадам, нет своего спального места? Вы, видно, ждете, когда я приглашу проводника, чтобы он выдворил вас отсюда?

Спровадив толстуху, Раф, чертыхаясь, залез в душ и провел там под ледяными струями не менее получаса. Против обыкновения он не пел. Он думал…

С каждой минутой ему всё меньше и меньше становилось понятно, зачем он затеял эту дурацкую поездку в никуда.

Дрожа от холода, Раф спросил себя, чего он, чёрт бы его побрал со всеми его мыслями и устремлениями, хочет больше всего на свете.

Ответа не было. Он пребывал в растерянности. Ему не хотелось ровным счетом ничего. Ему не хотелось ни водки, ни славы, ни женщин. Против ожидания, это его не слишком огорчило. Он без грусти и без малейшего чувства сострадания к самому себе подумал, что к нему, вероятно, наконец-то припожаловала старость. Что в его семьдесят вполне закономерно.

И в то же время Шнейерсона обеспокоило его внутреннее состояние. Ещё вчера он говорил себе, — и говорил не без оснований, — что не потерял интереса к жизни.

И вот сегодня он со всей определенностью почувствовал, что этот интерес как-то странно и незаметно угас. В чём дело?..

И тут его осенило! Величие замысла! Вот в чем закавыка! Но то, что имел в виду великий Бродский, относилось к художественному творчеству. А тут жизнь… Его жизнь была лишена великого замысла. То, что её, жизнь, питало, относилось к той мелкотравчатости, о которой он давеча с важностью распространялся в купе Брука.