В-третьих, признательным и щедрым государством он облагодетельствован профессорской пенсией, которая превышает оклад уборщицы в полтора раза и которая целиком брошена на поддержание жизни, не угасающей лишь потому, что из сердца Зубрицкого никогда не уходила мечта о счастье и удаче.

И чем старше становился Зубрицкий, тем прочнее становилась эта мечта, временем и опытностью освобождаемая от иллюзорных наслоений, наполняя сердце старины Гарри постоянно нарастающей уверенностью, что со счастьем у него всё еще будет в порядке. Если не на этом свете, то уж — всенепременно! — на том.

Мечта о счастье, от частого умственного использования с годами превратилась в некое подобие соляного столба, есть который, хотя он и состоит целиком из поваренной соли, нельзя, а вот полизать — можно.

В общем, надо признать, Зубрицкому жилось совсем не плохо. Но, повторимся, — если глядеть на его жизнь из помойной ямы.

А вот если…

Никто не спорит, что отошедший от дел профессор в какой-нибудь процветающей западной стране, ну, скажем, в Англии, живет несравненно лучше. Но и пользы от этого гипотетического англосакса, куда больше.

В то время как Зубрицкий наливался водкой и пивом, с остервенением колошматил воблой по столешнице и на чужих кухнях скорбел о безвозвратно уходящем времени, британский профессор расщеплял мирный атом и методично сверлил мировое пространство электронным гиперболоидом размером с троллейбус.

Правда, отдавая дань объективности, надо признать, что и те сослуживцы Зубрицкого, которые дни и ночи напролет проводили в лабораториях и с не меньшим энтузиазмом, чем их английские коллеги, отдавались миролюбивому атому, жили ничем не лучше старины Гарри. Те же жалкие хибары в многоэтажках, то же мигающее электричество, те же протекающие крыши, те же месяцами не работающие лифты и та же грязь в подъездах. Впрочем, это совсем другая тема…

Вернемся же, однако, к только-только пробудившемуся Гарри Анатольевичу, который, понежившись в постели, уже подумывал о бритье, контрастном душе, яичнице с поджаренным хлебом, кофе, сигаретке и дне, что навалится на него вслед за завтраком. И который будет столь же тоскливым и мерзопакостным, как дождь за окном. Который был готов, как говорилось выше, в любой момент из предположительного превратиться в реальный.

Мысль о том, что ему через мгновение предстоит обеими ногами вступить в неприютное будущее, привела к тому, что Зубрицкий томно застонал.

Он решил полежать ещё немного. В это мгновение раздался телефонный звонок. Старина Гарри, чертыхаясь, снял трубку.

— Здравствуйте, многоуважаемый господин Зубрицкий, — услышал он приятный голос с легким иностранным акцентом.

— Э-э, з-з-здравствуйте, — поздоровался старина Гарри и спустил ноги с кровати.

Приятный же незнакомец, представившись доктором Ларсом Юнссоном, членом Шведского Нобелевского комитета, поведал ошеломленному старине Гарри, что в Стокгольме принято решение о выдвижении научных трудов российского профессора Зубрицкого на соискание Нобелевской премии в области физики.

— Это, конечно, еще не означает, что вам, уважаемый коллега, уже завтра вручат билет до Стокгольма, — пел доктор, — но вероятность присуждения вам премии, по мнению многих авторитетных ученых, весьма велика… И я был бы счастлив в числе первых поздравить вас. Такие вот дела, почтеннейший Гарри Анатольевич. Примите уверения и прочее и прочее…

И вежливый Юнссон, наговорив еще кучу любезностей, попрощался и положил трубку.

Старина Гарри, свесив ноги и таращась в окно, в состоянии полнейшей прострации просидел на кровати не менее получаса. Нобелевский комитет, премия, доктор этот… Ларс Юнссон. Чертовщина какая-то. А может, это чья-то злая шутка? Или — действительно?.. О, Господи!..

Вывел его из оцепенения новый телефонный звонок.

— Можешь поздравить меня, — услышал он мрачный голос Лёвина, — я подхватил триппер…

— Ну-ну… — промычал старина Гарри.

Левин взревел:

— Повторяю, я, по твоей милости, подцепил гонорею!

— Поздравляю, — как эхо откликнулся старина Гарри. Он всё ещё думал о разговоре с Юнссоном.

— Это всё ты! Помнишь тех шлюх, которых ты выписал в тот вечер, словом, когда… Что ты молчишь, мерзавец?

— Как не помнить, — бесстрастно ответил старина Гарри. — Очень милые барышни. И недорогие…

— В следующий раз позаботься, пожалуйста, выписать подороже. Преступно экономить на здоровье друзей… У меня даже не капает, а течёт! Но триппер, — с угрозой промолвил Тит, — это еще далеко не все… Вернее, это лишь часть плохих новостей…

— Не гневи Бога: разве триппер, подхваченный в зените разбушевавшегося климакса — плохая новость? Я бы поостерегся так говорить. Радоваться надо, что ты еще в строю, что у тебя, в твои семьдесят, еще функционирует агрегат и ты способен болеть болезнями юнцов… Прочистишь дуло и опять примешься за старое. Так что, я приравнял бы свалившийся на тебя триппер к манне небесной или выигрышу джек-пота…

— Тебе бы всё только острить! А ты знаешь, сколько стоит лечение? — булькающим голосом спросил Лёвин. Было слышно, что Тит что-то жует. Зубрицкий тут же спросил:

— Что ты ешь?

— Сухарик. Отобрал у нищего на паперти. А если честно, я только дома и могу пожрать по-человечески. Как вспомню этого шнейерсоновского индюка…

— Так что ты ешь? — старина Гарри почувствовал внезапный голод.

— Краковскую колбасу. Откусываю прямо от круга. Жирновата, сволочь, но все равно очень вкусно…

— Без хлеба?

— Почему без хлеба? С хлебом. С хлебобулочным изделием, изготовленным на московской фабрике номер четыре 22 августа нонешнего года, пекарь Дуня Кулакова, артикул сто одиннадцать тысяч тридцать два, цена договорная…

— Может, заедешь?

— Лучше ты приезжай, — заурчал Тит; даже по телефону было слышно, с каким воодушевлением он жует, — я не в силах оторваться от колбасы. И потом, я вообще не могу отлучаться из дому: с минуты на минуту должна прийти врач…

— Так быстро?

— За деньги, знаешь, и не такое можно…

— Откуда у тебя деньги?

— Продал остатки совести и сдал пивные бутылки…

— Думаешь, этого хватит?

— На сифон не хватило бы, а на какой-то задрипанный триппер уж как-нибудь… Так ты приедешь?

— Приеду. Вот только приведу себя в порядок…

— Вваннна, чашечка кофа?

— Во-во… И светозарная мечта о краковской колбасе, если ты не искрошишь ее своими вставными челюстями…