От всего, что наговорил, выкричал Глеб Степанов о море, у меня буквально шумело в голове. Теперь я не мог ничего писать, даже если бы захотел. Он словно рассыпал и перемешал уже отлитый, готовый набор. Вместо страниц остались как бы разрозненные предложения. Но в этом, наверное, и была польза от нашей встречи. Уже там, на берегу, я уловил, что Глеб Степанов азартнее меня в этом споре. Он не просто знал обо всем, что здесь происходило, но и имел свою программу, я же мог противопоставить ему только первые попавшиеся и бессистемные вопросы, которые нисколько не сбивали его, а, напротив, даже как будто служили ступеньками для его логики. И, оглушенный его словами, я, как никогда, остро почувствовал, что мне как раз и не хватает собственной и именно философской позиции, своего взгляда не только на это море, а вообще на деяния человеческие, на все это нагромождение железа и дымных труб, преподнесенное второй половиной XX века. И другого слова здесь нет, а именно только это: позиция, своя вера, непререкаемая, не знающая сомнений, даже яростная и потому способная к действию, способная стать и прожектором и оружием. Что я мог сказать людям, не имея своего мнения на этот совершенно новый, только сейчас явившийся круг вещей? Собственно, эта позиция нужна была даже не столько для споров с убежденным Глебом Степановым, сколько необходима была моей машинке, моему заблудившемуся в камышах «Дмитрию Степанову».

От всего этого утреннего разговора меня с еще большей силой потянуло к Вере. Моей душе было куда спокойнее от ее пусть и наивного обожествления Земли, чем от мрачных заклинаний Глеба Степанова об уменьшавшемся «огрызке». И еще одна странная подробность не выходила у меня из головы после этой встречи. Что за ружье требовал Бугровский у Степанова? Ведь это же неоспоримо и совершенно доподлинно, что Глеб Степанов здесь не был с прошлого года. Что бы это могло значить? Куда еще распространился следовательский талант Бугровского?

Едва поднявшись к себе в номер, я сунул рукопись в красную коленкоровую папку и положил на край стола, чтобы захватить завтра вечером в Тамань. Пусть Вера вынесет мне приговор.

Глеб Степанов недолго искал на меня гербицид и показал себя человеком дела. Уже на следующий день мне позвонил в редакцию секретарь райкома.

— Слухай-ка, тут один заезжий товарищ с жалобой, — сказал он.

— С какой жалобой? — Я сразу же понял, что это, конечно, Степанов.

— Говорит, что народ дезориентируем этим холодильником новым. Ну, на Ордынке. Ну, что в газете ты писал. Говорит, что уголовника защищаем. Ну вот, — спокойно объяснил он. — Так что зайди в пятнадцать тридцать. Я и бригадира оттуда, с Ордынки, вызвал. Ну и потолкуем в четыре головы. Может, нас с тобой и подправят. Вот так…

— Хорошо, — сказал я, сознавая, что это, безусловно, всего лишь начало объявленной мне войны. — Ладно, Афанасий Петрович, зайду.

Значит, там будет, наконец-то появится Прохор. Но он-то давно был против этого симохинского холодильника и, выходит, поддержит Степанова. У меня в памяти был очень свеж тот утренний случайно услышанный мной разговор, когда я лежал в Ордынке. «А ты кирпичи вози, — говорил Прохор Симохину. — Ты, еще время есть, кирпичи вози… На цепи, как собака, сиди, пока за тобой не придут…» Какая все же тайна их связывала? Может быть, хоть сегодня мы останемся с ним с глазу на глаз?

Я понял, что могу опоздать на свой обычный автобус, если мы засидимся в райкоме, и, положив трубку, тут же набрал почту и попросил Веру.

— Здравствуйте, Вера, — сказал я, когда она подошла. — Вера, у меня эти дни были дела, но сегодня… — Я сам услышал, что мой голос звучал не то что робко, а до отвратительности растерянно.

— Вы хотите приехать? — совершенно спокойно спросила она.

— Если у вас вечер свободен, — ответил я.

— Хорошо. Я буду вас ждать, — так же просто отозвалась она.

После этого я забежал в гостиницу, чтобы взять рукопись, и, когда вошел в кабинет секретаря райкома, все уже были на месте и разговор, как я понял по лицам и позам, начался без меня. Секретарь райкома высился за своим столом, а перед ним за узеньким приставным столиком, покрытым синим сукном, сидел весь какой-то уменьшенный, укороченный и ужатый Глеб Степанов, а слепа громоздилась повернутая ко мне спиной тяжелая неподвижная фигура Прохора. Он даже не посмотрел на меня, когда я вошел.

— О-о! — улыбнувшись мне, поднял палец Глеб Степанов. — Вот сам Виктор Сергеевич сейчас нам свое золотое слово и скажет, — объявил он, усердно и приветливо кивая мне. Его нижняя челюсть как бы откусывала слова.

— Сидай, Галузо, — показал мне секретарь райкома на стул и тут же снова наклонился к Степанову: — А мы-то решать такие вопросы не можем. Это суд скажет, кто уголовник, а кто нет. А у нас тут вопрос проблемный, вопрос кардинальный, и одно мы с другим мешать не будем. Холодильник — одно, а отдельная личность — другое… У нас вопрос государственный. И кто у нас в газете работает, это мы тоже знаем.

— Так вроде бы мы уже здоровались, — неожиданно брякнул мне Прохор, когда я протянул ему руку. — Здоровались ведь, — заключил он совсем уже мрачно и жестко.

Я сел, успев уловить, что секретарь райкома не поддался на «уголовника Симохина» и, значит, защищал меня.

— Да ведь он для меня уголовник не в том, не в том, — вздохнув, вяло пожал плечами Глеб Степанов, как бы скучавший и уже заранее утомленный, а потому как бы и бесстрастный. — Вот Виктор Сергеевич врозумие меня, — бросил он в мою сторону приветливо-дружеский взгляд. — Этот хлопец — уголовник для меня потому, что он тратит… он швыряет на ветер… он: «пфу!» — народные средства. Да ведь за такие гроши можно иметь океанический трал, в конце концов. Вот какие кирпичи, Афанасий Петрович, как я понимаю. Ведь ясно же, Виктор Сергеевич? — развел он руками.

— Так чего же не ясно? — буркнул Прохор. — Давно ясно.

Он сидел боком, повернувшись сразу ко всем невидящим своим глазом, а куда смотрел и что таил в себе его здоровый глаз — это пока не было известно. От него пахло Ордынкой.

— Э-э-э, нет, — сокрушенно покачал головой секретарь райкома. — Ну, вижу, казаки, на пенсию мне не уйти. Куда ж тут уйдешь с вами? — Зазвонил телефон, и он снял трубку: — Да, жду, жду… Как договорились, сижу тут и жду до победного. — Положив трубку, он вытянул губы и замер, задумавшись. Потом как бы очнулся. — Вот секретарь крайкома сюда едет, а потому надо нам сворачиваться… Вот доложу ему, что есть на свете такие настроения. Придется сказать, а он у нас — член ЦК. Так-то…

В наступившей паузе стало слышно сопение Прохора, и я почувствовал, что его глаз уставлен на меня.

— Да уж какие, Афанасий Петрович, настроения? — грустно усмехнулся Степанов. — Реальный взгляд на вещи. Я ведь и сам доложу. Да и разговор у нас, как я понимаю, приблизительный, разминочный, что ли. Обмять вопрос… Ничего пока не решаем. Да и разве в Ордынке одной дело?..

— Не отпускают, скажу ему, хлопцы на пенсию, — как бы растерянно проговорил секретарь райкома и неожиданно вскинул голову. — Обмять, говорите?.. Хм… Так мы разве против того, чтобы ходить в океан? А? Так мы разве не понимаем, какие в океане ресурсы? Ну? И надо ходить. И наверное, еще мало ходим, Степанов. А только ведь… тут отловил, заколотил, оставил у меня под окном лужу и… айда? — Его лицо медленно багровело и становилось тяжелым. — Э-э-э… А вот мне это не нравится, чтобы жить у лужи. Ну? А с внуком своим я где гулять буду? У лужи? А?.. Вот я так скажу, Степанов, что этот самый кирпичный красный холодильник на Ордынке… — Он помолчал и что-то прикинул. — Так вот, он теперь, может, наша надежда, наша вера — этот новый холодильник. Так даже… Это мы не дезориентируем народ, а ориентируем. Наша программа такая, что море тут было и будет. И рыба в нем будет. Нам глядеть вперед светло нужно, как это полагается… Так, казаки? Такая твоя точка зрения, Виктор Сергеевич? Для того ты свою статью писал?

— Так я разве против, чтобы смотреть светло? — наклонив голову, кисло улыбнулся Степанов. — Но ведь есть красивые литературные разговоры, — и Степанов метнул на меня сожалеющий взгляд, — а есть реальная, черт бы ее побрал, конечно, материя. Там, Афанасий Петрович, впереди, всегда светло… А рыбаки-то знай себе ловят. Ведь обедать-то сегодня надо! — И он засмеялся так же мягко и как бы жалея себя. — Да и я бы хотел смотреть за горы. Ответственности меньше…