Прохор! Ну ясно же. Как день теперь ясно. Шоферу Симохин рыбу не доверит, не тот человек, ненадежный. А Прохор… он в этих ериках вырос, по любой протоке проедет, даже если глаза ему завязать. И на него не подумаешь — двадцать лет бригадир. Вот, значит, кого Симохин к рукам прибрал?! И вся ниточка. Вся ниточка, как ни вейся… Может быть, Прохор потому и Каму в город отправил, чтобы не мешала, чтобы ему было свободнее по ночам спекулянтам рыбу возить. А Симохин с ним барышом делится… А Кама зачем?

Мысли старшего поползли, закружились, шарахаясь.

…Вот тебе и на — Прохор… А ведь до войны еще товарищами были… Как же это так? Да ведь Прохор бобылем остался, жену оставил в Керчи, потому что не мог в городе жить, так к лиманам привык, тянуло… А теперь что же?.. Не поверил бы… Не от сладкой, значит, жизни Прохор пить начал. От такой жизни жуликом вполне можно сделаться… А закон один. Закон для всех один. И для Прохора тоже, хоть вроде товарищи по войне. Солдаты. И Мария его, когда он в Темрюке бывает, угощать любит, за стол сажает и скатерть стелит… И ведь это Прохор тело Назарова нашел, а двое суток искали. А Прохор нашел… Он…

— Значит, запомнил, Петренко, кого мы сегодня видели?

— Так точно, Дмитрий Степанович. Сперва женщину. Ее недалеко от моря видели. Потом шофера по фамилии Кириллов, и обнаружено было в лодке ружье. А не задержан был по вашему приказу. После этого лодку с двумя косарями видели. А вот сейчас человек на берегу…

Лодку тихо несло ветром к пологому песчаному берегу, как раз к тому месту, где открывался поворот грунтовой дороги. И там, у самой воды, стоял, махая рукой и что-то кричал им мужчина не то с мешком, не то с рюкзаком на плече. Потом даже вошел в воду.

— Чего он кричит, Петренко? Не слышишь?

— Вроде бы Ордынку спрашивает, Дмитрий Степанович. В лодку вроде бы просится.

Старший привстал, посмотрел себе под ноги, отвернулся:

— Иди на мотор, Петренко. К мотору садись. Отдохну чуть.

— Я? — молодой удивился. — А ведь там, значит, Ордынка. Правду я говорил.

— Ты команду, Петренко, слушай.

Молодой встал, а поднявшись, развел руками:

— Да ведь я мест, Дмитрий Степанович, не знаю, засядем.

Старший все уже решил для себя: уходить от Ордынки надо правдой-неправдой и кружить всю ночь по лиманам, а мотор сломается — и того лучше.

— Так ты, что ли, командовать будешь, Петренко? А сел в лодку, так слушай. Не там Ордынка.

Они поменялись местами. Молодой сел к мотору.

— И так вот, прямо держи. К тростнику ближе. Тогда нас с воды не сразу видишь. Привыкай, Петренко. Такая теперь твоя жизнь, раз ты на мое место. А сковырнешь если мотор, сам посреди лимана сидеть будешь. С утками…

— Вас понял, Дмитрий Степанович. — Молодой посмотрел на лиман, дернул шнур, подкрутил ручку, и лодка пошла. — А ведь сковырну, Дмитрий Степанович. Мелко тут…

А старший подумал: «Именно, если даже море устало… Ничего, выходит, и нет святого. Да уж… А ветер…»

Солнце блестит в воде, расползается. Мелькает в руках Камы шест, и падают, сверкая, желтые брызги. Тростник — точно высокие зеленые волны. Все неподвижно: и вода, и далекие вербы, и птицы. И только лодка скользит плавно, бесшумно. Кама выпрямилась, посмотрела вокруг. Тонкая, гибкая, она сама будто часть этой необыкновенной земли. Ерик сузился, стал узкой протокой. Не сразу и увидишь, что здесь ерик. А если увидишь, не так просто запомнить, где он. Тростник — как шатер. И теперь нет лиманов и нет неба. Зеленые стебли, загорелые руки. Зеленый коридор, желтые пятна. Этот зеленый тоннель — тишина и застывший зной. И все соединено: тростник, руки, гибкое тело. А потом в это мелькание спета вплетается звук. Песня возникает незаметно, словно сама собой. И летит. И разносится.

Это голос Камы. А в ее песне как будто слышится: «Высокий тростник — это мой край. Птицы над моей головой — это мой край. И этот лиман, и это небо — все, что здесь есть, это я сама. Это мой воздух, моя любовь — это я. Птица — я. Небо — я. А в небе солнце мое…»

Куда она едет и кому будет петь эту песню?

Километр, и другой, и третий тянется Попиевский ерик…

Так я узнавал Степанова и Ордынку и когда незаметно ушел сентябрь, моя работа была едва ли на середине, и, подсчитав оставшиеся деньги, я оплатил свой номер еще на полмесяца вперед. Если прошлое было теперь всего лишь вереницей неосязаемых воспоминаний, настоящее вселяло веру своей предметностью, возможностью, — ну, по крайней мере, прикрыть окно от дождя, спуститься к швейцару и выкурить с ним сигарету, пересечь улицу, подняться в гору и наспех перекусить в кафе, написать Косте письмо, чтобы он срочно, как можно скорее, выслал мне свой доклад, сесть в автобус и доехать до Тамани, до Веры. Прошлое — поток, настоящее же создавало иллюзию так нужной остановки. Довольно тихая светлая комната, все еще многоцветное море и семь-восемь ежедневных часов за машинкой, после которых спину сводила здоровая ломота, — это уже было почти то, что надо. Одним словом, меня иногда навещали минуты, когда я почти физически ощущал, что занят здесь чем-то стоящим и что-то незримо уже связывает меня с этим морем и с людьми, которые жили вокруг. Может быть, ради этого и стоило однажды сесть в самолет и оказаться в Темрюке? Выходя из гостиницы, чтобы передохнуть и размять ноги, я даже ловил себя вот на какой мысли: уж не придумывают ли себе иные люди, что им и впрямь позарез надо ютиться в большом городе? Не пора ли многим обратно к сенокосам и чистым зорям, не замурованным высокими стенами? Но может быть, так я хитрил сам с собой, чтобы в неторопливом городишке спрятаться от времени? Или, возможно, это во мне вдруг проснулась дедовская крестьянская кровь?..

Так или иначе, но Темрюк теперь открывался мне зеленым простором понятных кварталов. Я уже без труда находил любое учреждение, совершенно как свой кивал знакомым на улицах и сам отвечал на их приветствия, иногда так и не припоминая, где встречал того или другого человека, выучил уже наизусть номера многих телефонов и даже впервые в жизни обзавелся личным литературным секретарем, которым добровольно заделался большеголовый Петренко, ставший в Темрюке если не моим другом, то уж во всяком случае самым частым гостем, пусть и не слишком разговорчивым, но зато, я убежден, искренним, а самое-то главное — обладавшим свежей, по-детски нетронутой памятью. Петренко откопал в инспекции и принес мне целую кипу докладных Дмитрия Степановича, в которых он предупреждал, что морю грозит оскудение, и настаивал на каких-то мерах. Это были копии, и теперь я обладал, можно сказать, чуть ли не полным собранием сочинений старого инспектора. И так же почти по-детски Петренко заранее боялся Глеба Степанова, который мог вот-вот приехать и «выпихнуть» его из дома на улицу. Иногда, созвонившись по телефону, мы ходили с Петренко на кладбище, чтобы постоять там над могилой Дмитрия Степановича, еще зеленой, поросшей травой.

— Н-да, лады не лады, — громадной багровой рукой почесав затылок, произносил Петренко, всякий раз как-то странно глядя на меня не то с уважением, не то словно присматриваясь.

Темрюк стал для меня своим, потому что вот уже вторую неделю я ходил по утрам не на почту, а в редакцию районной газеты. Вместе с гонораром это сулило мне чуть больше сотни в месяц. Для здешних мест это была сумма, а для меня в данной ситуации, пожалуй, единственный способ заработать. Стиснутый сразу тремя столами, задвинутый в самый угол, под плакат «Ни одного колоска не оставим на поле!», я довольно легко освоился, хотя и «плавал» в сортах винограда. Впрочем, мне и вменялись в обязанность только стилистика, литературная форма, диалог и замыслы, за остальное же я не отвечал. К тому же, как и обещал секретарь райкома, я был на «свободном расписании», и от меня требовалось не отсиживать часы, а думать, как «рассушить» газету и приблизить ее к читателю. Для райкома это было что-то вроде эксперимента под девизом «Писатель — в газете», но мне-то ведь надо было серьезно подумать о собственном времени, о том, кто я: газетчик или писатель и для чего здесь, о том также, что в новое дело придется вложить себя и тратить без жадности и, значит, в конце концов о том, что для машинки у меня останутся главным образом ночи. Не велика ли с моей стороны плата за эту ничтожную сотню? Не ошибался ли я?.. Правда, к этой сотне была еще и прибавка: я мог при желании кое-что сказать через газету и даже вдруг напечатать здесь, в Темрюке, на месте, хотя бы отрывки из своей повести о Степанове. Эта мысль все и решила. И не слишком весело, но я пошел в газету, прикинув, что уже первая неделя мне все скажет, а дальше ничто не связывает мою свободу.