«Хорошо, мы вам, товарищ Степанов, верим. Вы — сапер настоящий. Вот вам орден и отправляйтесь в тыл. Наши люди вас уже ищут. Узнаете своих бойцов?»

«Я рад за беседу. Но мне в четыре часа домой нужно, я только потом в тюрьму пойду».

«Инспектор Степанов, встаньте! Суд идет. Ваше последнее слово».

«Я воды хочу, я говорить не могу. Мне Симохин в живот попал. Ночью. Возле Ордынки. А я еще жить мог, чтобы служить родине».

«Инспектор Степанов, у вас есть последняя возможность, которая гарантирована справедливостью нашего законодательства, а вы хороший гражданин. Никто не посмеет подумать о вас дурного и уволить за это на пенсию, когда вся жизнь честно прожита. Вот поправитесь и будете работать инспектором еще лет пять или шесть. Введите сюда инспектора Назарова».

«Колька, ты?! Жив! Дьявол! Коля, ну дай же, дай я тебя потрогаю. Тьфу ты! Дела тут без тебя, Коля, хоть в гроб ложись. Мария! Ты посмотри, кто пришел! Ну что ты стоишь, Коля? Ты садись. А ведь мы тебя на лимане ждем. Мария, ты чаю согрей покрепче, как он любит, а мы с ним потом в шашки сыграем. Иди, Мария, иди. И в боку теперь отошло. И надо же, чтобы ты зашел?! Хорошо, мы спать не легли, свет не погасили. Да садись же ты, черт, дубье проклятое. Ну дай посмотрю на тебя. Ты! Ты! А не хочешь в шашки, так мы в кино на последний сеанс сходим. А ты, значит, Коля, в Москве был, в командировке? Посмотри, Мария, и не похудел даже, все такой же. И чуб торчит, и галстук даже. А я тебе, Коля, краски достал для твоего шкафа. Я тебе дам, но ты сперва расскажи мне. Да садись же ты, не стой на пороге. А тут, можно сказать, вся моя жизнь из-за тебя решается. Меня на пенсию из-за тебя выгоняют. Говорят, проворонил. Проспал тебя. Негоден теперь. И под суд хотят. А на мое место новый уже пришел, молодой. Вот его взяли. А так все по-старому: начальство то же, только дрожат, чтобы из-за тебя не сняли. Ну, а зарплату ведь при тебе прибавили? Ух, Колька! Черт, Колька! Дай расцелую. Ну и рад я тебе. Выпьем давай по такому случаю. Выпьем, Колька! А жена твоя с хлопцами уехать собиралась отсюда, уже и вещи сложила. Говорит, что в деревню. Там легче. И памятник тебе уже заказали. И катер охранный на Азовском море будет: „Инспектор Назаров“. Ну, спасибо, что к нам зашел. Ты, Коля, очень мне нужен. В тот вечер, ты помнишь, Коля, когда мы с тобой на острове чаю попили, а потом к гирлу поехали, где карава стоит, я ведь там остался, а ты дальше поехал. Так было, Коля? Да садись ты. Мария, и огурчиков дай. Так вот, Коля, мы когда чаю попили, костер погасили, ты, значит, и говоришь мне: „С утра вроде чего-то внутри заныло, тошнит вроде“. Говорил? И на тебе носки были эти, синие. И потом ты мне сказал, чтобы я у каравы стоял. Я и стоял, а не спал там. А ты один на веслах поехал, и дождь пошел. Помнишь ты это, Коля? Ведь помнишь же, помнишь, что я не спая? Очень важно, что не проспал я тебя. Ведь живой ты. Живой! А что это, Коля, у тебя тут? А-а-а? Что это у тебя кровь на брови, Коля? Лицо в крови и синеет… Стой, Коля… Смотри-ка… Мария! Что это?.. Стой, Колька!»

«Убили меня там на лимане, Митя».

«Убили?.. А кто, Коля? Из Ордынки или чужой? Я это знать должен. Я человек верный, если взялся, не брошу. Теперь для себя должен. Вот почему, Коля…»

Старший открыл глаза.

— Что? Кто? Тебе что, Петренко? — спросонья схватился двумя руками за бок, а головой все тряс, щеки мокрые, и сел, глядя по сторонам, пока не понял, что с ним. И скривился, закачавшись из стороны в сторону, приходя в себя, а стонал сквозь зубы. Слезы смахнул незаметно.

Молодой, склонившись, стоял рядом, масленые руки опущены, а мотор уже подвешен, это старший заметил сразу, едва очнулся. Как только открыл глаза, он увидел: мотор готов и подвешен, значит, ехать можно.

— Ну, что у тебя, Петренко? Что, говорю?

— Бензину, Дмитрий Степанович, мне через вас не достать, я говорю.

— Бери. Так бери. — А сам подумал, что поздно, хоть и заведется, и лег, глядя в небо, видя, как молодой переступил через него, нагнулся, заслонив собой все, и едко пахнуло потом, прогрохотал за головой, а разогнувшись, пронес вверху черный и влажный бак. — Взял? Есть там, Петренко?

— Есть, Дмитрий Степанович, полная.

— И быстрей, Петренко, а то, видишь, утки уже. Пора нам.

— Завелось бы, лады не лады. Я-то и сам думаю: скорей надо.

Молодой закрыл бак и снова нагнулся, когда ставил канистру на место, и старший ему в это время опять сказал:

— Воды дай, Петренко. — И закашлялся, так подвело после страшного сна. — Воды мне.

— А где, Дмитрий Степанович? — И поискал глазами бутылку, потом шагнул к рюкзаку, развязал, а пальцы неловкие: выронил, но поймал на лету, не разбил, протянул. — Худо вам? Отчего это у вас, Дмитрий Степанович, так? Или болезнь?

— Заводи. Ты заводи. Пробуй, Петренко.

Степанов выпил воды, платком вытер слезы и пот, а смотрел на свои ноги и сидел, опустив голову. Зачем он Назарова во сне видел? Потом аккуратно, чтобы совсем отошло, сложил платок раз, другой, еще раз, не торопясь сложил, расправил и сунул в карман. И бутылку в рюкзак спрятал тоже не торопясь, а сам слушал каждую свою клетку и нерв. И подумал, что в Ордынку — и то разве к ночи, а там что? И телефона на крайний случай нет, а надо, по всем объективным данным, в Темрюк, в больницу, вертолет вызывать нужно, скорую помощь, а где?

Младший взялся наконец за ручку, напрягся.

Весь шнур выдернул — и ничего.

И дернул снова что было силы.

И опять — ничего, только мертвый стук, а не заводится, сломанный. И намека…

И вдруг рокотнул, чихнул, схватился. Но раз. И снова заглох. Но, значит, правильно собран, если взяло. Может и завестись.

— А свечу, Петренко, сушил?

— Проверил, Дмитрий Степанович. — И дернул еще, но уже без той силы, а пот по щекам, по носу, и шея в масле.

И опять дернул. И все же устал, сел у мотора и глотал воздух. Глаза в тростник, на одну точку, и молчал, соображая что-то. И напился из лимана, перегнувшись всем телом. И мотор снял снова, и крышку открыл.

— Починять буду, Дмитрий Степанович, опять.

Привалившись к скамейке, старый инспектор слушал тростник, а сам взяться за весла не мог: такая в нем была слабость.

…Изгиб лимана, и вода поэтому гладкая и глубокая, а по краям желтая, будто обведена. Яма. И вмятина в тростнике, точно пробоина. От той вмятины влево и нашли Назарова. Когда нашли — он и не он.

Он. А кто же его? Кто? Знать бы это…

Нет, нельзя в Темрюк, так горит душа.

А вечер…

Нет, это была не усталость, не апатия, а нечто совсем другое. Вот уже несколько дней — ни строки, а корзина была набита разорванными страницами. Почему?..

В Темрюкском загсе действительно есть запись о том, что 21 августа 1967 года умер гр. Степанов Д. С. Но почему, на каком основании инспектор и бывший фронтовик Степанов должен попасть в литературу? Не по знакомству же и не потому, наверное, что его моральный облик стал объектом споров между Галузо и следователем Темрюкской прокуратуры Бугровским? Если выражаться языком школьных учебников: что именно автор хотел сказать своей повестью «Лиманы»? Чем уж такой особенной была жизнь, а потом смерть Степанова, чтобы об этом нужно было писать?

Предположим, что никому не известный, больной инспектор рыбоохраны, с его усталостью и разочарованностью, был своего рода каплей, сфокусировавшей и отражавшей свое время и настроение людей, связанных с Азовским морем. Но в таком случае что означала его смерть? Может быть, она олицетворяла собой смерть целого поколения людей, которые видели это море богатым и щедрым? Это хотел сказать я, описывая последние часы и раздумья старого инспектора? Но что несет за собой эта мысль кроме мрачного факта? Ведь, наверное, важен не факт, а его исследование, если учесть такое соображение, что жизнь-то на земле продолжается…

Одним словом, работая над повестью, заставляя себя жить воображением, заботами и мыслями Степанова, вслушиваясь в его голос, представляя себе механизм его рассуждений, я постепенно скис… С некоторых пор я почти не заглядывал в свои блокноты, а все больше просиживал над докладными Степанова, в которых тот и доказывал, и просил, и умолял, чтобы люди заметили ситуацию на море. В райком… В крайком… В министерство… В «Известия»… В Президиум… Депутату… Таким образом, первую свою докладную о море Дмитрий Степанов отправил еще летом 1943 года, когда боялся, что эту рыбу загубят бомбами, а на последней его докладной стояла дата: июль 1966-го. Другими словами, судьба моря была судьбой Дмитрия Степанова…