— Скажите, вы знакомы с тем человеком? — я показал на дорожку. — Я видел, как вы с ним разговаривали.

Он почесал затылок и засмеялся:

— Если вы собираетесь его судить, то я с ним не знаком, — потом снова повернулся к окну. — Это сотрудник здешнего нашего института. Склочный тип. Довольно-таки неприятная личность. Осколок прошлого. А вы что, тоже его знаете?

— А как его фамилия?

— Рагулин. Я прилетел к ним на совещание.

Сбежав вниз, я распахнул дверь и остановился на дорожке. И он опять пошел ко мне, маленький, виновато улыбающийся:

— Галузо?.. Не ты, Витя?

— Костя?.. Здравствуй, Костя…

Мы схватили друг друга, не видя уже ничего вокруг.

— Ты же был громадный, Костя… Громадный…

— Так чего же ты? А я уже решил, в телеграмме что-нибудь напутано. Следующего рейса ждать хотел.

— А дышишь чего так тяжело?

— Да сердечко чего-то, Витя. Барахлит. Ну, хорошо, что приехал…

Я почувствовал, что кто-то пытается нас растащить.

— А ну, стойте, стойте! Что происходит, Константин Федорович? Объясните.

— Да вот, — нагнувшись, Костя начал собирать свои помидоры, рассыпавшиеся и валявшиеся кругом. — Фронтовой друг, Глеб Дмитриевич.

Я попрощался с моим соседом.

— Слушай, Костя, — спросил я сразу. — У тебя в блиндаже местечко найдется?

— Да о чем говорить, Витя, — ответил он тут же. — Конечно, найдется. Безусловно, найдется.

Мы вышли на площадь и пошли рядом. Может быть, опять молодые, черт нас возьми…

Квартира у Кости была трехкомнатная, малогабаритная, с балконом, обвитым лиловыми и розовыми цветочками, потолки, как это обычно, в трещинах, паркет желтый, начищенный. И пока, повязавшись передником, Костя мыл и резал на кухне помидоры, я успел разглядеть, что из большой комнаты хорошо просматривалась вся улица внизу, затененная, сплошь изрытая узкими длинными траншеями, очевидно, под газовые трубы, почти безлюдная, и залитый ярким солнцем перекресток с трассирующими разноцветными троллейбусами и трамваями, из окна же маленькой, самой уютной и тихой комнатки, которую Костя предложил мне, — его жена и дочь на месяц уехали в Крым — открывался Дон, в этом месте широкий и трудный, и пляж на другой стороне, весь усыпанный неподвижными разбросанными телами, третья комнатка, совсем уже крошечная, выходила во двор, посреди которого под смолисто-черным деревом валялась сломанная деревянная лошадь-качалка. В сорок третьем Ростов горел.

— Ну а Терещенко, старшина? Его помнишь, Костя? — спросил я. — Его-то ты должен помнить. Сейчас он ученый.

— Терещенко? Какой это? — не сразу и как будто осторожно ответил он из кухни. — Давно ведь, давно…

— Терещенко Толя. Ну неужели? Ну как же, Костя? Ну который всегда спал и еще угорел в бане… Ну вспомни, я тебе его обрисую: черный, выше меня, на грузина похож, спать любил… А Волкова?.. Да, крючки-то тебе я привез…

Я все еще не мог привыкнуть к тому, что там, на кухне, действительно тот самый, спасший мне жизнь Нас Не Трогай. Ну и разукрасило же, почиркало нас время! Да и кто мы теперь, сможем ли понять друг друга через столько лет? И письма-то, которые я ему посылал, чаще всего, были из нескольких строчек: «Жив, здоров». Вот и все. Хотя мне-то всегда было легче найти время и приехать к нему. И он, конечно, тоже понимал это.

— Так не вспоминаешь Волкова? — Я говорил это словно в чем-то оправдывался. — Майор, рыжий, в оспе. Он сейчас в Москве. Как-то мне новогоднее поздравление прислал. В Министерстве иностранных дел работал. Ты слышишь меня, Костя? А сейчас, кажется, в ЦК.

— Неужели? — отозвался он. — Ну молодец, молодец. Видишь — наши! — и засмеялся негромко. — Волков, значит? А ты как смотришь на постное масло? Ты уксусу не боишься? Или тебе со сметаной?

— Да безразлично. Соль есть, и ладно. Брось ты этот сервис. — Я развязал рюкзак и вынул коробку с рыболовными крючками.

Время от времени в боковой стенке серванта возникало отражение Кости, расплывчатое, перекореженное. И возле этого отражения — длинный, угрюмый пес, который зорко наблюдал за мной, устроившись между тахтой и тяжелым раскладным креслом.

Весь стол в большой комнате был завален книгами, папками, документами, напечатанными на ротаторе, и целой россыпью листков, мелко исписанных от руки. Я, кажется, оторвал Костю от какой-то работы.

— А душ? Ты же всю дорогу мечтал залезть под душ, — сказал он. — Чистое полотенце там есть. Располагайся, пожалуйста, как дома. Сейчас будем обедать.

Меня чуть царапнуло подчеркнуто вежливое Костино и какое-то не его «пожалуйста». Пес переменил позу и шумно вздохнул. Я встал и подошел к высокому, составленному из секций стеллажу. Неужели мы с Костей и впрямь не найдем общего языка?

На одной из средних полок в правом углу стояли, белея корешками, две моих «Долгая зима сорок первого». Та, что у самой стенки, была старая, разлохматившаяся, зачитанная. Другая — совершенно новая. Обе первого издания. Я взял чистую и перевернул страницу. Книга была та, которую я прислал Косте, — с моей надписью. Я поставил ее на место.

— Или, может быть, хочешь сходить на Дон искупаться? — Костя на секунду выглянул из кухни, близоруко щурясь, подтягивая брюки. — Тяжелая жарища. Видишь, лето какое. А мне-то… Вот так каждый раз поднимаюсь по лестнице… Надо, конечно, подать заявление, чтобы перевели в дом с лифтом. Но некогда все. Татьяна моя тоже этим делом заниматься не умеет — бегать, просить… Ну, зимой-то легче. Зимой я еще мальчик. Зимой тяну! — И, покивав мне, он снова ушел на кухню. — Но ты-то еще богатырь…

По квартире разнесся запах лука и уксуса. Мне вдруг показалось, что Костя стеснялся меня и умышленно хотел чем-то занять свои руки. Я расстегнул рубашку. Распахнутые окна не помогали.

— Ну что, пес, жарко? А, пес? Ну подойди сюда. Хвост у тебя будь здоров. А зубы?

Как будто разгадав мои мысли, Костя опять высунулся из кухни:

— Ты что-то сказал?

— Это мы тут с твоим псом пробуем толковать о жизни, — ответил я.

— Да, так я ж тебе не договорил про твоего попутчика, — сказал он. — Это ж сын… Этот самый из нашего центрального института… Ты знаешь, чей это сын? Ведь это сын Степанова. Да, да. Вот тут в чем вся штука. Это сын Степанова. — И его раздвоенная верхняя губа выпятилась, как бы готовясь произнести «О!».

— Степанова? — переспросил я. — Какого Степанова?

— Тральщика. Тральщика. Дмитрия Степанова. Тральщика. Помнишь? Ну как же? — Он опять посмотрел на меня, щурясь. — Ну нашего минного отца, бога и духа. Ну, Степанова Дмитрия, который… Ну скажи на милость, неужели? Как же? Который потом кухню у немцев утащил. По их же минному полю провез. Ну? Его за это прозвали тральщиком. Степанова Дмитрия. Ну должен ты, Витя… Вот боже ж ты мой. Ну ладно. Так вот, это сын Степанова, одним словом.

Пес угрожающе зарычал. Мы, очевидно, заговорили громче, чем полагалось.

— Степанова?.. Дмитрия?..

— Ну! — подтвердил он. — Который письмо Сталину писал. Боялся, что в море будут бомбы бросать и поглушат рыбу. Все над ним смеялись.

Я достал сигареты и зажигалку.

— Про кухню я не знаю. И Степанова что-то не помню, Костя, если честно сказать.

— Ну, письмо он самому Сталину писал, чтобы не испортили море. А с тобой летел его сын. Ведь тебя к нам когда прислали? В сорок втором?

— Нет, в сорок третьем, — ответил я.

Сжав губы, подняв плечи, Костя посмотрел на меня даже с недоумением:

— Ах, да, да, да. — И опять на его лице появилось подобие улыбки. — Ну, да, да, да.

И вот тут-то вдруг произошло то, чего я так ждал Костя словно всматривался в меня, потом, наклонив голову, всей рукой провел по лбу, вытирая пот. И тут же еще раз всей рукой от плеча до кисти провел по лицу. Я засмеялся. Это был старый Костин жест из той нашей жизни, из того времени. И вроде бы мы встретились.

— Да, да, — повторил он. — Ах вот оно что! Ты ведь пришел к нам позже.