— Да, — ответил я, все еще не приходя в себя от неожиданности. Это была Оля.

— Ты жив?

— Да, — подтвердил я растерянно.

— Ну хорошо. — И она повесила трубку.

Я вернулся к себе. Этот разговор выбил меня из колеи. Странно, что она позвонила именно сегодня. Почему выбрала не какой-нибудь другой, а вот этот вечер? Она, конечно, тщательно продумала эту многозначительность короткого: «Ты жив?» Не дала мне оказать больше ни слова, чтобы я сам ощутил свое бездушие… Но правда и то, что этот крохотный, освещенный настольной лампой номер мне тут же показался холодным… Я смотрел на стопку чистой бумаги, но заставлял себя сосредоточиться на мыслях об Оле. Я растягивал их до подробностей. И как по утрам, стоя у зеркала, она ловко закалывала волосы, и как мягко всегда садилась, пригладив сзади юбку, выпрямившись, благородно подняв голову и скрестив ступни… Однако было похоже на то, что я именно заставлял себя думать об Оле, которая в этот миг наверняка наслаждалась созданным эффектом.

Натянув куртку, я спустился вниз и, все еще находясь под впечатлением этой телефонной встряски, медленно побрел на знакомую узкую улочку. Поднявшись наверх, увидел калитку и белый домик, как бы укрытый двумя высокими тополями. За все это время я не приходил сюда ни разу, хотя иногда мне и хотелось снова войти в этот дом и уже другими глазами взглянуть на всю его обстановку. Одно, выходившее на улицу, окошко еще горело, однако было до половины закрыто белой занавеской. Еще не ложились… Неожиданно в глубине комнаты, в центре окна, появилась Мария Григорьевна. Я видел лишь ее голову и узкие, сутулые плечи. Она остановилась, подняла руку, в которой что-то мелькнуло, и начала медленно и как-то методично покачиваться из стороны в сторону. Я понял: она гладила. Потом в щелку между занавесками я разглядел спину и наклоненную шею Петренко. Сделав шаг в сторону, я увидел, что он читает, сидя за тем же столом, сбоку. А за соседним, темным окном спал, значит, внук… Не было только Дмитрия Степановича…

Вот из этого дома перед рассветом инспектор Степанов вышел на свое последнее дежурство, еще не зная, что никогда не вернется. Он вышел больной… На следующее утро из Москвы должна была приехать Мария с Юрочкой…

…Дмитрий Степанович с трудом натянул плащ, запер дверь, прошел по этой красной кирпичной дорожке, защелкнул калитку и мимо белого заборчика медленно побрел к лодке. На берегу его уже поджидал нетерпеливый Петренко. И они заскользили по черной тихой воде к Ордынке… «А должен, Мария. А надо…»

И ведь именно в тот последний день службы Дмитрия Степановича на лиманы вернулась, оставив самолеты, Кама. Я очень ясно представил, как удивился старик Степанов, когда утром увидел в лимане лодку с Камой. Но это было не сразу. Первым заметил Каму Петренко…

Я еще немного постоял возле освещенного окна. Встал, потянулся и куда-то исчез Петренко. Возможно, ему идти на ночное дежурство… Потянуло прохладой, и я заметил, что небо стало чистым и открылись звезды. А там, в комнате, казалось, было уютно, тепло и мирно. Что же еще нужно человеку? Да и нужно ли?

Меня знобило, конечно же, не от холода. Я шел быстро, как мог. Запер свой номер на ключ и поставил на стол машинку. Вложил чистый лист и выстучал: «Глава первая. Дмитрий Степанов».

Как-никак черту под своей жизнью подводил не какой-нибудь созерцатель, только на сцене видевший воину и смерть, а человек от земли, что, может быть, самое главное. Мир его понятий был естествен и прост, как тарелка ухи из той рыбы, которую он охранял, а значит, бывший солдат Дмитрий Степанов, как никто, знал, чего стоит хлеб, который мы едим, откуда берется наполненный зерном колос, рожденный так же, как сам человек, в муках, политый потом и кровью, поднявшийся не только из созвездия голубых васильков, но и из навоза, из перегноя давно отзвеневших трав, проросший не через один лишь пух возделанного чернозема, но, может быть, и сквозь заржавленную каску и даже через чью-то кость, а потому-то выращенный не кем-то одним, что не бывает…

Смогу ли?.. Сумею ли я оживить на бумаге этого человека? Сумею ли ответить перед ним и за него?

И было еще одно: я узнавал Дмитрия Степанова, и мне как будто понятнее становилась Ордынка, и Кириллов, и Симохин, и Прохор, и, может быть, даже Кама.

Однако с богом…

Здесь на много километров ни дома и ни души. Тростник стеной и вода. Слепит солнце, ветра нет, и вода неподвижна. Голубая, зеленая, желтая, она точно зеркало, в котором камыш и небо. И тишина здесь такая, что, кажется, крикни, и голос твой так и будет носиться над этой водой, лететь вместе с птицами, не пропадет никогда.

Простор открытый, широкий.

Ударит сильным своим хвостом сазан, плеснет на волне щука, точно глиссер вспенит воду тяжелая дикая утка — и опять тишина.

Лиманы Азовского моря. Рядом — Кубань.

— О-о-о! — разнесся вдруг человеческий голос, веселый, чистый. — Ого-о-о-о!..

За камышом, возле серой дощатой пристани, крохотный пароходик.

Кама отняла от губ руки, сложенные рупором, и засмеялась:

— Ну вот, я уже и дома! И все!

— Тут? Это где же? — Машинист, весь потный, руки в масле, только зубы белые, посмотрел вокруг, потом на нее. — А дом где же? Или с утками вместе?

Она бросила на плечо тонкий плащ и сбежала по сходням.

Машинист на корму, перевесился через перила:

— Адресочек бы! Или куда тут писать надо?!

Она засмеялась. Короткое платьице, загорелые ноги. Стоит на пустой пристани, где ни будки, ни одного пассажира.

Пароходик покачнулся, визгливо крикнул и засопел, пятясь от берега, пеня воду.

— А зовут-то?.. Зовут? — Парень совсем свесился вниз, неизвестно как еще держится. — Имя-то хоть как?

— Кама! — помахала она рукой. — Кама!

И пароходика уже нет. И нет ничего, кроме воды, зеленого берега и старых досок, горячих и шершавых.

Внизу, на траве, плащ и туфли. Под пристанью, привязанная к свае, лодка. Кама дотянулась до сваи с берега, свободной рукой отвязала лодку, посмотрела вверх, ослепнув от лучей, бьющих в щели. Увидела под досками длинный шест, шагнула в лодку и толкнула ее к берегу.

— О-о-о! — крикнула снова и послушала, как летит голос.

Причалив, перенесла в лодку вещи, зачерпнула горсть воды, умыла лицо, зачерпнула снова, выпила, потом выпрямилась, сняла платье, потянулась всем гибким телом и прямо с лодки бросилась в воду. Вынырнула, отряхнула волосы и, выбрасывая руки, поплыла легко и быстро, так, точно всегда жила в этой воде среди камыша.

Утки испуганно метнулись от нее, но, спрятавшись в тростник, выглянули. На маленьком островке насторожилась, подняла голову белая цапля.

Кама перевернулась и легла на спину, улыбаясь бездонной синеве. И вода, казалось, сама держит ее. Так, глядя в небо, она долго лежала на воде, потом схватилась за борт лодки, забралась в нее, разгладила волосы, намокшие и оттого совершенно черные, подняла шест и теперь посмотрела на лиман внимательно, долго.

Другой берег был еле виден. Синел, сливаясь с водой. И ни души. Только птицы… И ни плеска весел, ни звука мотора. Тихо… Тогда она подняла шест и сильно толкнула лодку.

Сразу же кончилась узкая протока, открылся огромный лиман, весь желтый от солнца, покрытый рябью. И горячий ветер…

Лодка как точка среди этой воды. И не увидишь…

Степанов и так, без бинокля, увидел, что на той стороне лимана — женщина. И так увидел, хотя глаза больные. Повернувшись, поднял мотор, стряхнул с винта водоросли. И сразу же почувствовал, что снова заныла спина. Поморщился, сплюнул горькую слюну, но мотор все же опустил плавно. Руки занемели от тяжести. Выпрямился и подумал: «А ветер…»