Другой, большеголовый, голова — раздувшийся шар, — он сидел на середине этой алюминиевой лодки, — приставил к глазам бинокль:

— Женщина, Дмитрий Степанович. Может это быть?

Лодка дернулась и пошла быстрей, прижимаясь к тростнику.

— А ну? — Теперь Степанов взял бинокль, но для виду. Взял и сразу же опустил. И смотрел на лиман слепо, не видя. Ему хотелось спать, потому что выехали они очень рано, ночью. И у него уже который день не утихала печень. Весь бок под ребрами. Но, пожалуй, печень — не то… он привык. В его годы у каждого есть своя болячка, людям поэтому и надо на пенсию. Нет, тут не печень. Сегодня другое. Едва они проверили ракетницы и пистолеты, едва сели в лодку, его вдруг замутило от дурного предчувствия. Голова стала пустой, и весь пустой. И на лиманы не ехать бы. А он верил себе, знал себя, потому что возле него уже свистела дробь, и за эти двадцать лет службы он понял лиманы, людей вокруг и мог отличить, ветер ли шумит в тростнике, или движется лодка, и, главное, привык слушать, что говорит ему сердце. Сейчас по всему его телу растекалась слабость, и ему не в лодке плыть, ему хотелось причалить к берегу и посидеть на земле, слушая, как плещется рыба и кричат утки. Напоследок послушать это, подышать ветром, а к вечеру вернуться домой и, может быть, выпить стакан водки перед тем, как лечь спать в своей пустой, выбеленной солнцем комнате. От водки в боку вроде б легчало. А уж потом приедет Мария с внуком, с Юрочкой. Должна… Да вот, растянуться бы сейчас и погреть бок на солнце. И растянулся бы… Но что делать, если сегодня он в лодке не один, уже не хозяин себе, а этому молодому, здоровому — весь кровь с молоком, шея сазанья и сам как сазан, руки и спина ходуном, сразу видно — послевоенный, горя не хлебнул, не на черном хлебе вырос, плечи вздутые, а из-под рубашки лезут вверх рыжие волосы, — этому новенькому, который приехал сюда из Ростова и жизнь, ясное дело, знал по лекциям да по книгам, ему подавай выстрелов, ракет, пальбы от берега до берега. Только это и подавай. За тем и приехал. Именно. А если царапнет по спине, и того лучше — герой. Так уж у них заведено. Да уж… И ему не скажешь: «Эй, Петренко. Слушай меня, Петренко. Ну, кого тут ловить? Давай-ка в школу заедем или в охотхозяйство, что ли, похлебаем ухи, попьем чаю. А то, может, и заночуем в белых простынях, как люди. А лиманы потом и сам узнаешь. И без меня. И выстрелов еще наслушаешься». Хотя, конечно, если делать все по форме, по букве, по закону, работы на этих лиманах хватит. Что правда, то правда. Но если по букве. Вот час назад, когда въехали в Курчанский лиман, молодой не заметил старика, который раскидывал сетку, а чуть заслышал шум их мотора, забился в тростник. Но ведь старику жить надо. И старику тоже надо. Можно, конечно, порезать сети, отобрать у него лодку, наложить штраф. А дальше? Легко сказать. Настоящих браконьеров здесь много ли? А ты настоящего, вот к примеру, Симохина этого самого, всем известного, поймай попробуй. Найди. А найдешь — схватишь заряд, а то и пулю, и поминай, ищи в лиманах виноватого. Вот Назаров попробовал… Да вот… И этому молодому, как ни старайся, не втолкуешь, что морю, если и дальше так пойдет, вот-вот и конец. Да и откуда ему знать море, какое оно было? Он в своем Ростове и воды-то настоящей не видел. Теперь сидит, на лиманы глаза таращит. Хозяин. Эх и эх… Вот теперь как. Всякий может приехать. Ну приезжайте. Берите. Только что теперь брать?! Бычок и тюлька — какое это море?! Поэтому люди и тащат рыбу, воруют. На базаре-то эта рыбка — длинный рубль, хоть в Ростове, хоть в Ейске, а в Темрюке тоже. И год от года дороже. По теперешним временам и тарань — диковина. А уж рыбец, шемая! Не все и слышали, что есть такая. Да уж… Вот бы спросить его, молодого, шибко умного, кто виноват? Надо бы спросить. И зачем он сюда приехал и что делать будет? А то, может, припрятать язык от греха? Что там у него на уме, чему выучили? Ну его к дьяволу. Устало море… Нет, чего уж тут?! Тьфу…

Старший посмотрел на бегущий лиман, прищурясь, а бок почувствовал, точно нарыв, и выпрямился и кашлянул для порядка.

— Вот, значит, твои владения будут, Петренко. Смотри.

Молодой вертел головой вправо, влево.

— Вижу, Дмитрий Степанович. А велик, лады не лады! — и засмеялся, довольный. — А рыбы тут много?

Старший снова поднял мотор, сорвал с винта водоросли — быстро накручивались, так мелко было.

— Рыбы-то? А как тебе сказать? А первый в мире был водоем, Петренко, Азовское море. Слышал? Сам когда-то рыбачил я здесь, Петренко. Бывало. Начинал. Осетр был, севрюга, белуга. Ел ты, Петренко?

— Нет, Дмитрий Степанович. Треску и морского окуня давали.

— А шемая — слышал?

— Нет, Дмитрий Степанович. И консервы давали — частик в томате.

— А рыбец? До войны было. — Старший увидел место поглубже и повернул лодку туда, на чистую дорожку, но проехал немного, словно крутил на одном месте, и повторял: — И рыбец был. Да вот. И шемая… И белуга… А уж бычка…

— А теперь где же, Дмитрий Степанович?

— Мало, Петренко, — и помолчал. Сказал, а сам смотрел на лиман, молодого не видел. — А сам думаешь, где? Как по-твоему? А? Сам-то как ты считаешь?

Молодой почесал за ухом:

— Браконьеры, я так полагаю, Дмитрий Степанович. Их ловить надо. Для этого служба наша. Они, значит, я полагаю.

Старший вздохнул, а глаза застыли. На молодого до сих пор так и не посмотрел ни разу с той самой минуты, как увидел в конторе, а увидел — руки не подал, пробормотал что-то под нос. Даже не мог бы сейчас сказать, какой он по внешности из себя, не угадал бы его, если бы встретил. Только и знал, что носки синие. Это заметил сразу, даже кровь ударила в голову, что носки такие же самые, толстые, синие, как у Назарова в последний раз.

— Они, значит, думаешь, съели?

— Они, Дмитрий Степанович.

И старший опять уныло кивнул, а смотрел на лиман.

— А тебя, Петренко, начальник как сказал — с испытательным или сразу?

— С испытательным, Дмитрий Степанович, пока задержаний возле Ордынки не будет. А если будут, сказал, и комнату даст. Он так мне обещал.

— Так именно и сказал: у Ордынки?

— У Ордынки — сказал, Дмитрий Степанович. Куда, значит, мы и направляемся. — Достав пистолет, младший подержал его на ладони, подбросил, поймал. — У Ордынки.

— Так, так. — Старший повернул лодку на середину лимана. — Так ты уже сегодня поймать кого-нибудь хочешь? — И он подумал, что этот парень, дай ему волю, за свою комнату тут всех до одного переловит, кого на лимане увидит. А люди от этого еще злей станут и хитрей. От такого старания. Вот Назарова-то убили. — Уже в первый раз поймать, значит, хочешь?

— Хотел бы, Дмитрий Степанович, а как же — комнату мне обещал. — И молодой все взвешивал на ладони свой пистолет. — Я думаю, если ночь у Ордынки стоять будем, так и можно поймать. А тем более с вами.

— Можно, Петренко. А как же?! Все можно. — И Степанов правой рукой подкрутил газ, а левой снова поднял бинокль. — Как же, Петренко! — Он прибавил газа еще, и лодка дрожала, окутавшись дымом. — Тебя одного мы тут и ждали, Петренко. Без тебя бы совсем завшивели. Ну бери. Принимайся. И лиманы я тебе покажу.

Молодой не услышал, нагнулся:

— Что, Дмитрий Степанович?

— Я говорю: вот ты теперь и Симохина поймаешь. Всех сразу поймаешь.

Молодой засмеялся:

— Новый совсем, — и спрятал свой пистолет, а руками схватился за борт, так прыгала лодка. — Симохина! — крикнул сквозь брызги. — Ага, Дмитрий Степанович, — и вытер лицо, — Симохина!

— А не испугаешься? — Старший заметил водоросли и опять повернул к тростнику, чтобы пробиться через лиман. — Ну, ну, дай бог, Петренко. Тебе, молодому, это даже надо. Пожалуй, я тебе и устрою. Ночью тебе это устрою, услышишь дробь. — Он выровнял лодку, а мотор пригасил немного. — Узнаешь море.

— Чего? — не услышав, спросил молодой.

— Я говорю, на Ордынку идем, Петренко. Не утопи пистолет.

Теперь Степанов снова поймал в бинокль это светлое пятно, которое сверкало на той стороне лимана. Вгляделся и протер стекла, не поверив себе.