Пожалуй, единственный и чем-то заранее симпатичный мне человек, с которым я мог переговорить и который здесь, кажется, что-то значил, был Симохин. Вся надежда на него. Возможно, утром будут машины из Темрюка и он отправит меня. Но может быть, не стоило рисковать и надо было прямо сейчас записывать рюкзак и отправляться.

С каждым шагом камыш становился все выше, но одновременно редел, берег круто поворачивал, образовывая дугу. Я посмотрел вперед и совсем близко вдруг увидел женщину, ее спину в бледно-розовой сорочке. Голые, перетянутые лямками узкие плечи блестели на солнце, волосы свисали, закрывая лицо. Высоко подоткнув темно-красную в черные полосы юбку, она стояла по колено в воде, полоскала белье и складывала большие, скрученные и, наверное, тяжелые жгуты на борта и скамью притопленной недалеко от берега старой лодки. Она!.. Так же, как в самолете, она показалась мне тонкой, даже хрупкой. На нее хотелось смотреть. Ей как будто нравилось погружать эти вещи в воду, шлепать ими, окунать много раз, разгибаясь и наклоняясь, потом встряхивать, опять мягко класть в воду, быстрой белой змеей тащить к себе, и так снова и снова, сгибаясь и выпрямляясь, и, наконец, перехватив руки, выжимать, сочно, звучно и словно не совершая усилия. А ведь она, черт возьми, умела, кроме этого, ладить и со сверхскоростями и разными там реактивными ритмами, и, значит, была совсем не из тех, о ком говорят — «дитя природы».

Я подошел к ней ближе, потом негромко окликнул:

— Здравствуйте, Настя.

Она не услышала. Терпко пахло зеленью, блестевший лиман словно припекал, в воздухе летняя лень и громкий щебет птиц. Вокруг только вода и тростник.

— Здравствуйте, Настя, — повторил я.

Она повернула голову, выпрямилась, как будто потянулась, тыльной стороной мокрой руки откинула волосы, взглянула на меня, щурясь, и вдруг рассмеялась:

— Ой!.. А я как раз купаться собиралась. В чем мать родила… Здравствуйте, Виктор Сергеевич. Встали? А я и не верила, что приедете к нам. Даже не надеялась. А вы, значит, не трепло.

Между нами была сверкающая полоска воды.

— Видите, нашел вашу Ордынку, — сказал я.

— А мы уже за врачом машину послать хотели, — опять засмеялась она, откидывая волосы. — Сильно печет у нас? Тут без привычки, конечно…

— Стираете?

— Да, для бригады, — кивнула она, улыбаясь.

— Но только найти вас не так-то просто, оказывается. Мне сказали, что никакой Насти в Ордынке нет.

Она наклонила голову, положила руку на борт лодки, но тут же подняла глаза и посмотрела на меня, смутившись, однако все еще пытаясь удержать улыбку.

— Настя — я тогда так сказала, чтобы… ну, как всем, чтобы отвязаться. А на самом деле, а по-настоящему — Кама.

— Кама? — переспросил я.

— Угу, Кама, — кивнула она и словно что-то подкинула ногой в воде. — А потом, ну, уже потом я хотела сказать, что Кама, но как-то не получалось. А разве так принципиально? Имеет значение?

— Редкое у вас имя. Звучное. Значит, это вы и есть Кама.

Я видел ее в голубой форме и с подносом, на котором она гордо разносила в воздухе завтраки, сидел с ней, почти вызывающе разодетой, в машине, а потом и за ресторанным столиком, но не знал, что она буквально излучала красоту, причем какую-то особенную, ошеломляющую. И не только лицом, а всей своей фигурой.

— Так Прохор это… Вы его дочь…

Теперь, когда она чуть прогнулась и оперлась о лодку, я уловил в ее глазах настороженность, даже какую-то мелькнувшую сухость.

— Ну, дочь… Так и что? — И она опять как будто что-то отогнала от себя под водой. Потом, по-прежнему стоя вполоборота, кинула на меня игривый, лукавый взгляд: — Ну, как вам наша Ордынка? Обойдетесь без ресторанов? — И теперь вышвырнула ногой целый сноп брызг, но не в меня, а чуть-чуть в сторону. — А это у нас вместо ванны и душа. Не боитесь? — и сделала вид, что хочет обрызгать меня уже всерьез.

Она — Кама и дочь Прохора. И теперь я уже мог не сомневаться, зачем понадобился ей в этой Ордынке.

— Не побоитесь? — крикнула она, нацеливаясь, и окатила меня с ног до головы.

От неожиданности я отступил назад, зацепился за что-то и упал. Она шагнула ближе, наклонилась и со смехом начала горстями швырять на меня воду.

— Крещение!.. Курорт Ордынка!.. А я же говорила: пристегните ремни!

Пока я поднимался, она уже отскочила к лодке, стояла, щурясь, и хохотала на весь лиман.

— Теперь будете помнить Ордынку! Вот походите мокрый с утра до вечера! Сапоги резиновые! И еще сети повытаскиваете! Это вам не черный кофе с лимоном! Вкусная рыбка?! Наелись?

— Спасибо, спасибо, Настя… То есть… Вот видите, Кама.

— Ой, смешно, — дунув на волосы, откинув их, фыркнула она. — А вы полетайте там, с этими ухажерами вроде вас. Нацепят на пиджак синие ромбики, а скажешь, что — Кама, сразу: как? что? Почему это? Откуда такое имя? Прилипнут и не отвяжешься. А я кому — Валя, кому — Карина, а кому еще что-нибудь. Так и живем. А замуж не выходим.

Присевшая на борт лодки, плескавшая ногами в воде, простоволосая, она была сама естественность. Я сунул сигареты в карман, вспомнив, что спички остались на прилавке. Этот тростник, этот лиман, это небо — и была она. И я понял, что так же, как в ресторане, начинаю пьянеть от нее, но теперь от ее обнаженных загорелых ног, тонких, почти хрупких покатых плеч, смеющихся глаз, хотя и знал, для чего ей вся эта игра.

— Ну и зачем же я понадобился вам здесь, скажите правду? — спросил я прямо.

Она переложила с места на место несколько мокрых штук белья и теперь посмотрела на меня уже внимательно, зорко.

— А может, понравились, — и засмеялась мне в лицо. — Мало ли, думаю, человек денежный. А? Чем на других, пусть на меня растратит. Сейчас же ой сколько таких идиотов, которым денег девать некуда!

— Еще раз спасибо. Но я, вот видите, мокрый, чтобы идти сейчас к прокурору, — решил я сказать все до конца, чтобы посмотреть, как она поведет себя. — У вас здесь, в Ордынке, кажется, неприятности с этим убийством, с Назаровым? Так?

Она повернулась ко мне, взглянула очень твердо и как будто свысока. Лицо стало жестким.

— Кто это еще вам сказал?

— Вы сами, Настя.

— Я?

— Вы.

Я думал, она смутится, замолчит, растеряется, а потом заговорит со мной по-другому. Но она вскинула сбои казацкие брови, пожала плечами, головокружительно повела ими и отвернулась, словно меня здесь не было. И неожиданно захохотала.

— Уже можно подумать: заманила ребеночка! Ух ты! — Уронила в воду коричневый брусок мыла, нашарила его и снова начала перекладывать стиранные вещи, как будто считала их.

А ведь я, в общем-то, был рад, что нашел ее. И с той самой минуты, когда увидел на этом берегу, уже понял, решил, что, если с Костей благополучно, я, пожалуй, вернусь сюда и какое-то время потяну здесь. В конце концов хотя бы просто для того, чтобы прийти в себя среди этой неторопливости и тишины, посидеть, может быть, возле камыша с удочкой и не торопясь подумать о будущем.

— Что же вы молчите, Настя?

— Вот и не будете бегать за молодыми девушками, — не оборачиваясь, выпалила вдруг она с неожиданной силой. — От жены-то! — Взяла какую-то неимоверно грязную тряпку, окунула ее и снова швырнула в лодку. — А дальше я на всякий случай помолчу. На себя бы сперва посмотрели, чем выступать тут. — И, наклонившись, принялась стирать, шумно буравя воду.

Я подумал, что если Прохор передал ей только часть своего темперамента и упрямства, то каков же он сам, со своим окончательным: «И точка».

— Вы мне стирать мешаете, — взглянув на мои ноги, бросила она с вызовом. — И я вас тут не держу. Я купаться буду.

Она, кажется, даже не собиралась оправдываться, а делать это почему-то приходилось мне, словно какая-то высшая правда была на ее стороне. Я понял, о чем она говорила. Я ведь и в самом деле был хорош тогда, в самолете.

— Напрасно вы сердитесь, Настя, — сказал я, как можно спокойнее. — Зря.