— Молодой человек! Казак ведь еще! — обойдя столик с телефонами, шагнув ко мне, секретарь райкома придержал меня за плечо, когда я попытался встать. — Журррился бы я, кабы только такая была у меня морока. Вольный казак ведь. Вот меня-то с боков пенсия подпирает. А так, журррился бы я…

Не понадобилось и недели… Едва усевшись за редакционный стол, окунувшись в звон телефонов, я понял, что напрасно упорствовал. Тут, пожалуй, я сам еще должен был бы приплачивать за это место, настолько оно оказалось полезным именно для моей главной работы. Оно было незаменимым. Однако первым осознал это не я, а, что может быть вполне логичным, Борис Иванович Бугровский, с которым я после долгого перерыва случайно столкнулся в бухгалтерии рыбокомбината, где он рылся в каких-то пыльных отчетных документах и требовал, чтобы ему выдали «всю Ордынку за после войны».

— Слыхал, что у нас в редакции теперь работаете, — болезненно щурясь от солнца, взглянул он на меня, когда мы вышли во двор покурить. Его голос прозвучал неожиданно вяло. При ярком свете лицо показалось мне зеленоватым.

— Вернее сказать, подрабатываю, — ответил я, решив не спрашивать его ни о Каме, ни о Симохине, ни о суде. Сроки уже угрожающе поджимали его, и кое-кто в райкоме поговаривал, что дело, очевидно, передадут другому следователю.

— Что ж так? А? Из денег, что ли, вышли? И прислать некому? — так и не преодолев свою угрюмость, рассеянно усмехнулся он. — А я, вот видите, бухгалтерский учет теперь изучаю, — не то жалуясь на свою судьбу, не то с иронией к самому себе произнес он. Пожал плечами и вздохнул, будто бы вглядываясь в клумбу. — И знаете, даже не предполагал, что так море вытрусили. Вроде бы незаметно съели. Живу рядом, а вот не знал реальной степени оскудения. Текучка… Хотя, конечно, должен был бы. Ничего не скажу. Тут прокурор прав… Вышли из денег, значит? Или, может, по специальным соображениям? — Усмешка его стала вполне определенной.

Я понял, что он по-прежнему неизвестно в чем продолжает подозревать меня и ни на день не теряет из виду.

— Вышел из денег, Борис Иванович, — ответил я.

— В Ордынке-то это время не были?

— Да вот надо заглянуть, — спокойно ответил я. — Хочу.

— Так, так… Правдоподобно, — разглядывая клумбу, по-прежнему словно себе самому заметил он. — Так, так… Хорошее было море. Как считаете, халатность? Или логика индустрии такая? — Он поднял голову, и я заметил, что глаза у него тем не менее были такими, как всегда: прицеливающимися и застывшими. — Так, так… А в Ростов, значит, вы к Рагулину прилетели, к фронтовому другу? Он кто, научный работник по морю?

— Да, Борис Иванович, к Рагулину, — подтвердил я.

— Так, так… Курить надо бросить… А вот когда с Мысливцевой в ресторан ходили, и Рагулин был с вами? — все с той же скукой в голосе спросил он, теперь, однако, приоткрыв мне какую-то ниточку своей логики или, может быть, часть новых сомнений, доведших его за это время уже до Ростова. Далековато, конечно. Особенно если учесть, что Симохин сидел за решеткой и был под рукой.

— Нет, Рагулина с нами в ресторане не было, — ответил я.

— А кто еще, кроме вас и Мысливцевой, был? — не глядя на меня, задал он новый вопрос.

Это было неожиданно.

— Кто?.. Никого больше, — сказал я, решив не говорить ему о Вере, хотя, впрочем, могло быть, что это именно она, а не Кама, сказала ему о ресторане. Но диапазон его поисков действительно вырос.

— А он где же, за границей? — последовал внезапный вопрос.

— Кто? — не понял я.

— Ну, знаете кто. Сын вашего… ну, инспектора Степанова.

— В Японии.

Значит, о ресторане он узнал от Веры.

— Ну да, в Японии, — с непонятным презрением и как бы облегченно засмеялся Бугровский. — В Москве давно. Не хотите встретиться? Вот мы его вызовем на показательный суд как свидетеля трудной обстановки на море, так сказать, по его должности и гражданской совести. Тоже имеет отношение. Видать, за место свое трясется. На могилу отца и то до сих пор… — Махнув рукой, он об ножку скамейки погасил окурок. — И еще надо проверить моральный уровень. В прошлом году неделю здесь был, так люди говорят, каждый день с каким-то приятелем пикники давал в лиманах, и уток стреляли в запрещенный срок. Вот вырастил какого себе сынка! Или он вроде отдельно рос; у дяди какого-то… — Не договорив, он встал и протянул мне руку, продолжая осуждающе буравить глазами. — А любите вы все же наводить тень на плетень, Галузо. Только зря… Ну пойду еще пощелкаю счетами эти уловы.

И снова мне послышалась в его голосе усталость. Он словно собирался что-то еще добавить, но не решался.

— И знаете, Галузо… Я вот чем хотел поделиться, — все же преодолел он себя. — Вообще-то, если в аспекте, Степанов, старик-то, он, может, вообще-то и не так особенно был виноват, если учесть отсутствие рыбы… Ведь и такой факт психологии. Человек от рождения на море. Тут не перекати-поле…

Это уже была совершенно новая у него нотка. Кажется, его и впрямь посетили сомнения.

— Тут, я вижу, широко надо брать, — будто убеждая себя, проговорил он и во второй раз протянул мне руку, но уже не своим скупым и быстрым движением, а чьим-то заимствованным, широким.

— А суд-то, Борис Иванович, скоро? — поддавшись на его тон, не утерпел я.

— Ожидаете? Да вам-то чего теперь нервничать? Или торопитесь? — скривился он. — Вы, как я посмотрю, не теряетесь. Редакционным удостоверением уже заслонились. Вроде свой районный работник теперь ходите, ездите, пылите. Считаться теперь вынуждаете. Понимать надо, одним женихом у нас стало больше…

Я посмотрел ему вслед. Походка у него была пружинистая, чуть подпрыгивающая. Кого он имел в виду: Веру или по-прежнему Каму, которую я действительно так и не видел?

Однако надо отдать должное Бугровскому: он мигом понял выгоды моего нового положения. Я и в самом деле вздохнул свободнее, оказавшись не каким-то заезжим гастролером, заглянувшим в захолустье и выискивающим неизвестно что и зачем, а вполне определенным и почти здешним человеком с темрюкским удостоверением. Важно и то, что из газеты мне постепенно стал как бы открываться весь этот занятый разным трудом довольно обширный район, и я уже по-другому видел людей и в райкоме, и в исполкоме, и в той же прокуратуре, и просто на улице. Самые обычные улыбки, вздохи, человеческие болячки, пресные прежде слова вдруг наполнились определенным смыслом. Темрюк словно переозвучился. Темрюк задвигался уже не хаотически, а в определенном порядке. Кроме того, очутившись в азартной и уютной редакционной компании, я тут же взялся делать газетную карьеру и без особых усилий пробил что-то вроде маленького фельетона о затерянной Ордынке, лишенной электричества и телефона. И вот сегодня вечером, выйдя из гостиницы, я как рядовой прохожий купил этот номер в киоске возле автобусной станции. Моя фамилия на этих желтых крохотных страницах почему-то произвела на меня особенно сильное впечатление, словно я впервые увидел ее напечатанной. «Вик. Галузо» — выглядело не то чтобы внушительно, но по-деловому. Я тут же подумал, что эта газета, возможно, попадется на глаза и не признающему меня Прохору, и Каме, которая вдруг да и сменит гнев на милость. Отойдя немного от киоска, насытившись этим «Вик. Галузо», я вернулся и купил еще один экземпляр, чтобы отправить Косте… Ну и наконец должное, если не самое важное, место мне надо отвести редакционному газику, на котором я иногда мог выезжать в рыбацкие колхозы по газетным делам и заодно от общества «Знание» для «встречи с читателями», как значилось в путевках. Буйно пыливший и накалявшийся газик трясся как будто не по дорогам, а по моей рукописи, неким образом расставляя на ней последние точки. Читателей моих в бригадах и у причалов не находилось, но зато само собой получалось, что рыбаки каждый раз начинали говорить о море, и я таким образом мог проверять правду и мысли «своего Степанова». Кое-что, конечно, мне теперь давала и редакционная почта. Но там в основном шел косяк жалоб на низкие и давно устаревшие приемные цены на рыбу. А вот просоленные, полухмельные и очень часто под уху и с тузлучком рыбацкие разговоры были для меня самой ценной и точной информацией, позволявшей измерить Дмитрия Степанова не одной Ордынкой, не одним Симохиным, не одним Прохором, не одной Камой…