И опять его мысль была не наивна и не проста, а заслуживала того, чтобы над ней подумать. Как бы мне хотелось высмеять его, опровергнуть, опрокинуть! Но каким образом? На мои сто примеров у него наверняка нашлась бы тысяча. Он как бы фиксировал реальность и делал логический вывод. Ничего больше. По лицу его сейчас растекалась как бы вечная и навсегда застывшая горечь, к тому же украшенная едва заметной скорбной улыбкой.

— Ну, а что согласно вашей теории делать-то нужно, Глеб Дмитриевич? — спросил я.

— Что? — пожал он плечами, потом посмотрел вокруг, как бы желая убедиться, что нас никто не услышит. — Природу, которая осталась, портить не надо. Вот что. Того, что есть, добивать не надо, — кротко, но веско сказал он, глядя куда-то в море. — А уж если природа испорчена, тут, батенька, и хана, как с этим бассейном. После драки руками… Попробуй-ка сделать, чтобы вам сейчас было двадцать. Или кислороду в небо можно накачать, как в колесо, что ли? Или весь лес на земле возобновить? Вот, говорят, зубров восстановили. Так это же все игрушка. Блажь. Развлекаются людишки, тешат себя, и ладно. А где им жить-то, этим зубрам? В заповеднике? Вот именно. Так они там сами выродятся. Нет уж, что сломано, то сломано, — вздохнул он, помолчал, потом хмыкнул чему-то своему, сгреб кучу песка и начал посыпать ее. — А вот мы, понимаете, все строим, мы все строим. Нас ведь хлебом не корми, дай чего-нибудь построить. У нас это хобби. А ведь строить-то надо как можно меньше, в наш-то век. Ведь плотину-то построить легче, чем ее не построить. Понимаете, что я хочу сказать? Не сложно?.. Если ее не построить, тут мозговать надо, где энергию взять, как выкрутиться, где сэкономить. А нам чего мозговать? Нам-то?! У нас рек-то… Ууу!.. Нагнал людей, самосвалов, кранов, — бульдозеров — и айда! Ух ты! Вон и я такую штуку воздвиг, — засмеялся он, показав на горку песка, — заодно рядом и город отгрохаем! Землицу сами у себя украдем. Нам чего?! Мы такие! Вот и строим. Сперва строим, а потом за голову хватаемся… Так, может быть, все же искупаетесь?

— Нет, мне пора идти, Глеб Дмитриевич, — ответил я. — Вы идете?

— А думаете, тут с чего началось? Вот построили Цимлянскую ГЭС, и пошло, — скривился он.

— Но ведь это же когда было!.. Надо было Донбасс восстанавливать, — возразил я.

— А рыбы нам не надо? А рыба где будет нереститься? В инструкциях? — зло выпалил он и начал стряхивать со ступней песок. — Вот именно. Хвост вытащил, нос увяз. Ладно, идемте… А вот вы поезжайте туда, к плотине, и посмотрите, как дети с ведрами ходят по лужам и собирают живую рыбу после того, как воду спускают. И увидим, позволят ли вам об этом написать. — Он встал и начал одеваться. — А теперь еще рис тут выдумали сеять, как будто нету другого места где-нибудь на Украине или там на Дальнем Востоке. А воду с этих рисовых полей куда? В море! А думаете, кто-нибудь исследовал эту воду? Да ну… А лет через пять водохранилище нам преподнесут Краснодарское. Тут уж совсем. — Он натянул на себя голубой тренировочный олимпийский костюм и повернулся к морю. — Юра!.. А я ведь и на вашу долю плавки привез, батенька. Только молчу, потому что знаю, на что наткнусь. — Он посмотрел вниз, усмехнулся и ногой рассыпал возведенную им гору песка. — Вот и прощай, свободная стихия… Уж если бог решил наказать человечество, он отнимет у него воду…

Я тоже встал.

— Юра, а ну марш сюда! Ну, кому я сказал? — крикнул он сыну и, когда тот подошел, заботливо и аккуратно натянул на него красные трусики, взял за руку, и мы пошли. — Дай, Юра, вторую ручку дяде… Вот как теперь растут, Виктор Сергеевич. Лет ведь пять можно дать. Тоже проблема. Не поймешь, хорошо или плохо. Видно, прежде земля крепче держала, а теперь солнышко тянет. Огрызочек-то все меньше…

Юра вдруг послушно и даже охотно дал мне руку, ухватившись своими крохотными влажными пальцами за мои.

— Вот и сделайте, Виктор Сергеевич, это доброе дело, — без всякого видимого перехода проговорил Глеб Степанов. — Ничего же вам не стоит из редакции Рагулину позвонить. Пускай человек живет спокойно, чего ему нервы себе зазря портить. Он ведь и так, как говорится, всю дорогу в бою. Под одним же солнышком. Я, что ли, это море не люблю? Да и в память об отце… Не за карьеру ведь беспокоюсь. Может, мы заключим такой мужской союз, дорогой товарищ писатель? Ну, убедил я вас?

— Нет, Глеб Дмитриевич, ни звонить, ни писать я ему не буду, — ответил я.

— Почему? — быстро спросил он. — Может, и у вас теоретические разногласия со мной? — В его голосе прозвучала усмешка.

— Из соображений этических, Глеб Дмитриевич, — сказал я. — Да и память о вашем отце тоже не позволяет мне этого делать.

— Ах вот как, — встрепенулся он, и лицо его в один миг странно растопорщилось, но тут же снова съежилось. — А я-то по наивности душевной… Не подхожу, значит? — Он вдруг повернулся ко мне и встал в свою поразившую меня еще в Ростове позу, согнувшись и упершись руками в колени, словно приготовился играть в чехарду, но только голову вытянул неестественно высоко. — Не нравлюсь такой вот?

Юрочка стоял и заливался смехом, восхищенно глядя на него.

— Или вообще для вас не существую? А может, еще скажете, откуда это у такого верующего отца взялся подобный сынок? — Он рассмеялся печально, разогнулся и шагнул ко мне. — А хотите, я вам сам объясню, откуда? Хотите? Эх, дорогой писатель, — сожалея, взглянул он на меня. — Так вот, мой отец всю жизнь, представьте, дышал чистым кислородом, а на мою долю, понимаете ли, досталось уже наглотаться автомобильных выхлопов. Отравился малость. Вам ясно? Овощ, так сказать, другого времени! Диаметрального! И если уж я, уважаемый мастер пера, не укладываюсь в рамки вашего так называемого реализма, то ведь это еще не значит, что меня вообще нет. Смотрите не прозевайте. А то получится в истории пробел. А может быть, вам найти оппонента полегче? Играть в поддавки ведь проще.

Я свернул на дорогу, которая вела вверх, думая, что Степанов отстанет и пойдет вдоль берега, но он так и продолжал идти рядом.

— Видите ли, Глеб Дмитриевич, на одной и той же грядке могут расти рядом разные овощи. Но капуста берет из земли свое, а морковь вытягивает свое. Это ведь тоже правда? — вынужден был ответить я ему.

— Ладно, Виктор Сергеевич! Ладно! — даже весело выкрикнул он. — Обзывайте меня хоть хреном, хоть редькой, но попробуйте найти на меня гербицид. Вот что! У нас ведь к столу все овощи. А вот я, если надо, отыскал бы на вас такую гербицидушку! — Он хлопнул в ладони, потер их и заглянул мне в лицо. — Эх, кровь с молоком!

Кажется, ему не терпелось о чем-то таком намекнуть мне, и похоже, что даже припугнуть, во всяком случае заинтриговать. Уж очень прозрачной была и «гербицидушка» да еще и «кровь с молоком». Не простой, конечно, подбор слов. Но, кинув на меня быстрый взгляд, он тут же отступил, и на лице его снова появилась скорбная отрешенность.

— Поверили? — все же смутился он. — Да неужели поверили? Да ведь несу черт знает что! Сам себя не слышу. Ну, не прошел у меня этот номер, чтобы вы помирили меня с вашим Рагулиным. Ну, будем считать, не прошел, — совершенно обезоруженно, даже обаятельно и грустно улыбнулся он. — Но нам-то с вами зачем в разные стороны? Не знаю, как вы относитесь к своему отцу, но я только теперь понял, что у меня… ну, как будто земля ушла из-под ног. — Он совсем помрачнел и подержался двумя руками за голову. — Инспектор! А ведь вам же, наверное, постеснялись сказать, как здесь рыбаки зовут инспектора. Ведь постеснялись? Ведь не сказали?

— Нет, — ответил я.

— Козел! Вот как. Козел! А знаете, почему? — Он покачал головой, вздохнув. — Эх, не хотелось мне вас огорчать. Самолюбивый ведь человек. Да что делать… Ведь ничего абсолютно вы здесь не поняли, не поняли, Виктор Сергеевич, — напористо выпалил он. — Вот, слышал, про отца моего пишете, на Ордынку эту самую ездили, но ничегошеньки не поняла. Как же пишете? А вот я вам сейчас открою всю правду и про старого Козла, и про Ордынку, и про это море, и про то, кто здесь браконьер. Только не пугайтесь… Видите, хоть снова иди купайся, так пот течет… Иди, Юра, вперед. Беги, — сказал он сыну. — Понимаете, не хочу, чтобы ребенок все это слышал. Не нужно ему… Так вот, заколачивать нужно вашу Ордынку, заколачивать как можно скорей. Минутку, минутку… Я вам только одну цифру, только одну. Так вот, сейчас в этом море рыбы в пять, понимаете, в пять раз меньше, чем было совсем недавно. В пять! А ведь рыбацких колхозов-то столько же! Рыбаков сколько было, столько осталось. Откуда же у колхозов рентабельность, чем же платить рыбаку? Да ведь нечем. Вы усекаете, что получается? А ведь жить-то рыбаку надо. Жена, детишки, хозяйство. Вот и выходит, что на колхоз надежды нету, и рыбак должен обеспечить сам себя. А как? Как, по-вашему? Вот и тянут из моря себе на житье. И тараньку вялят, и рыбца на продажу, и севрюжину. Вы понимаете, что это все значит? Ведь море, выходит, как бы отдано рыбакам на откуп. Мы их тюльку посылаем ловить, а они для себя осетров таскают. Да что там браконьер-любитель со своей сеточкой по сравнению с тем, когда в море выходят колхозники-рыбаки на мощных сейнерах да еще и с какой сетью! Улавливаете парадокс? Ведь мы им еще вроде бы технику даем, чтобы они этой рыбой себя и базары обеспечивали! Можете вообразить, какой идет грабеж моря. Тянут, как на пожаре. А рыбы-то все меньше, все меньше. Колхозы-то ведь изжили себя на этом море, батенька. Профессия рыбака здесь исчезает. Да, да, да. И чего уж тут наши с вами умные разговоры о природе! Вот оно перед вами, как люди на собственной шкуре ощущают сию промышленную трагедию века. Так что, скажите теперь, что может инспектор, козел отпущения, которого заставляют бодаться, что, что он способен, если хищение рыбы стало сегодня основным источником жизни, а потому основным занятием тысяч людей на побережье? Да господи… Здесь же хаос и неразбериха. Уму же непостижимо, — развел он руками. — И я вам скажу более того, я вам скажу… Если говорить трезво, сейчас есть единственный способ еще кое-как продлить жизнь этому морю. Единственный. Какой, хотите знать? — Он взглянул на меня, как бы решаясь. — Освободить это побережье от рыбаков, уменьшить количество колхозов до минимума. Ну хотя бы с этим вы согласны?