— О ком же вы хотите позаботиться? — спросил я.

— Ну сядем все же, — еще раз предложил он. — Ну хотите, я вам полотенце дам? Да уважьте наконец мелкого служащего, чинушу, обложенного инструкциями.

Я сел на песок. На море трудно было смотреть, так сверкала и резала глаза вода. Недалеко от нас купались еще несколько человек. Юра что-то сооружал из песка. Он был загорелый, ладный, весь словно отлитой. Я даже не предполагал, что мне будет так неприятен разговор с Глебом Степановым. Но какое все же место он занимал в судьбе Веры? Это же совсем неспроста он намекнул, что я не ночую в гостинице. Какой-то, значит, держал камень за пазухой. Выложит или прибережет?

— Эх, уникальное, батенька, уникальное все же вы поколение, — скривился он, когда я отложил протянутое им полотенце. — Ну, бог вам судья… Так вот, все о том же, Виктор Сергеевич. Все о Рагулине. Темнить я не собираюсь. Зачем? — задумчиво проговорил он, тонкой струйкой из кулака посыпая себе на ноги песок. — Тут, понимаете, остряки из его института отправили одну бумагу в Москву. Ну, одним словом, я знаю, что Константина Федоровича вызовут к нам. Так позвоните вы ему, что ли, или напишите, чтобы перестал быть фантазером. Ну не хочу с ним ссориться. Помирите вы нас, Виктор Сергеевич. Ну что мы не поделили? Ведь должен же человек стать реалистом. Вы-то ведь сами увидели всю эту ситуацию на море. Ну хоть вы-то втолкуйте ему! — И он недоуменно пожал плечами.

— Что именно? — спросил я.

— Но ведь вы-то согласны! — даже выкрикнул он. — Вы-то можете остановить человека от глупости. Или вы хотите, чтобы он был похожим на моего отца?

— От какой глупости, Глеб Дмитриевич?

— Да ведь понимаете. И не делайте отсутствующего вида, — отмахнулся он. — Ну давайте, давайте сотрясать воздух. Да ведь того Азовского моря, которое было когда-то, давным-давно нету. Было — и нету. Осталось название. Чего уж тут, Виктор Сергеевич. Нету, съели. И проблемы тут нет никакой. Выдумана эта проблема вот именно вашим, вот именно уникальным поколением, если хотите знать.

— Это в каком смысле выдумана? — спросил я. — И почему уникальным?

— В каком?.. А у вас магнитофона в какой-нибудь пуговице, случайно, нету?.. Да, впрочем, мне и терять-то нечего. А в том, что тянете вы назад, к какому-то Азовскому морю. Тоскуете о своем прошлом. Занимаетесь воспоминаниями и других сбиваете с толку. Теперь ясно?

— Какими воспоминаниями, Глеб Дмитриевич?

— Ну, лошадь, там, с плугом вспоминаете или сосиски без целлофана, или, там, шубу на хорьковой подкладке, а теперь вот этот самый настал… как его?.. век синтетики. И баста! — с ожесточением объяснил он. — Вот вы и навязываете проблему из своих сравнений. Хватаетесь за старое. — Он даже как будто специально распалял себя. — Да мало ли что было прежде! Ну восстановите мамонта. А для современного человека двадцати лет не существует проблемы: должен быть мазут в реке или нет. Это ваша проблема. А для него существует только вопрос: больше мазута или меньше. Вот и все. Он застал этот мир не таким, как вы. А вы его накручиваете, накручиваете.

Кажется, это был уже разговор не просто о море, а почти система взглядов, почти философия, продуманная и для меня совершенно неожиданная.

— Вы что же хотите сказать, что это положение нормальное? — спросил я.

— Ха! Еще бы! И ничего особенного. Каждое поколение отъедает свой кусок неба, свой кусок железа, свой кусок реки, свой кусок всеобщей рыбы. Или думаете, все это вечно? Как бы не так! — засмеялся он. — И каждое новое поколение начинает борьбу за жизнь с того огрызка, который ему остался от других, если уж не болтать красивых слов. Да, может быть, какой-нибудь там птеродактиль был вкуснее всякой индейки, а чувствуете вы его вкус на языке? То-то, Виктор Сергеевич. Идете в магазин и наедаетесь тем, что есть. И слава богу, что пока есть. Ну, было когда-то Азовское море. Ну и что? А думаете, человек, который не пробовал маслин, хочет их? Да ни черта подобного. Подождите, еще на вашем веку этот азовский судак станет ископаемым. Так ведь кто его ел — и не вспомнит. Да вырежем это Азовское море из энциклопедий, и никому и в голову не придет, что оно было. Что вы так смотрите? Вашему-то поколению ведь кое-что перепало. А вот вы подождите, вы подождите, пройдет еще век, и какой-нибудь там наш потомок будет плакать над зеленым листочком и обогревать его дыханием и жрать витаминизированный белок в тюбиках и думать, что так и полагается. Неприятно? А куда от этого денешься. Земля-то меняется. Огрызок все меньше. — И он, почти торжествуя, усмехнулся, взглянув мне в глаза.

— И вы что же, считаете возможным, чтобы люди поставили крест на Азовском море? — не выдержал я. — Глеб Дмитриевич, это же ваши родные места.

— Крест? А куда его поставить? — расхохотался он. — Вот и надо не распускать нюни, вроде Константина Федоровича, а перешагнуть это море и двигаться дальше. В океан надо. Вот в Индийский. И выкачивать, пока не поздно, пока из океана не сделали болото. Вот она, жестокая правда. А косить траву там, где она выкошена, это дело идиотов. А вот вы… — Он заставил себя проглотить какую-то мысль. — А сидеть и проливать слезы у этого моря… Ну, нашей-то российской, — он посмотрел на меня и засмеялся, — нет, я хотел сказать не о водке, а российской-то интеллигенции нашей только дай поплакать тут, на бережку. И ради бога, хоть на это не обижайтесь. Вы же сильный человек, Виктор Сергеевич. Ну посмотрите вы правде в глаза… Кормить-то людей надо, толпу-то эту…

К нему подбежал Юра, схватил за плечо, потом за руку и начал тянуть, как бы пытаясь поднять:

— Пойдем. Ну пойдем. Пойдем, папа.

— А своего сына вашими слезами и вашими воспоминаниями, думаете, я накормить смогу? — усмехнулся Глеб Степанов. — Поздоровайся, Юра, с дядей. Это очень хороший дядя.

— А я не хочу, — сказал Юра и убежал к морю.

В моем представлении Глеб Степанов был циником, и только. Но сейчас я отчетливо увидел, что передо мной умный и даже очень умный человек, думающий, способный к абстракции, к обобщению, пытавшийся заглянуть вперед и, конечно, знающий о своем деле куда больше, чем я. И наверное, было не так-то просто сказать, почему этот человек то прикидывался наивным, то прятал глаза, то неестественно смеялся, то вдруг становился злым и даже как будто откровенным и каждый раз неуловимым, и словно всего боялся и ничего не боялся. Может быть, вечно прятался, чтобы не показать, кто он на самом деле? И возможно, даже был интересным собеседником, хотя меня и коробило от каждого поворота его логики. Но что в таких случаях можно противопоставить, кроме собственной веры, убежденности? Однако убежденности в чем?

— Что, Виктор Сергеевич, ершистая штука — правда? — словно угадал он мои мысли. — А помните, ершик был для протирания стекла керосиновой лампы?

— Да понимаете, Глеб Дмитриевич, от вашей правды ведь жить не хочется, вот что, — ответил я. — Противно…

— Нууу, — махнул он рукой. — Ничего с вами не будет. А вы живите, как все: поменьше проблем, побольше денег, и утешайте себя мелкими радостями: тряпочки, кактусы, вазочки, коллекционируйте зажигалки, ну вот… девочки. — Усмешка в его глазах была достаточно выразительной, он и не скрывал ее. — Мы же не американцы, Виктор Сергеевич, чтобы нам о завтрашнем дне думать, нам лишь бы сегодня… — И он расхохотался на весь берег, но тут же умолк и вздохнул: — И знаете, батенька, я вообще замечаю, что подобно тому, как многим людям кажется, что жизнь во времена их молодости была лучше, так и у человечества в целом есть такая слабинка, заскок: умиляться прошлому. И строили-то прежде! И мебель-то прежде! И нравственность-то прежде! Какой-нибудь обломок мраморный в земле раскопают, и ну ахать, ну писать панегирики. И с каждым годом умиляются-то все больше. И знаете отчего, почему? — Он взглянул на меня с улыбкой. — Человечество-то в сединах, батенька. Мозг-то слабеет, а мяса на человеке все больше. Лучшие люди-то отжили, лучшие песни-то спеты, лучшие книги написаны. Так-то…