— Нет, хватит мне, Виктор Сергеевич, — отрезала она. — Насиделась с этим Бугровским. Вот так надоело. Всю правду на свете узнала. Поверит он, что ли? Один только будет позор на Ордынку и на папу. Не хочу я опять трепать нервы. И нельзя мне…
— Но почему, почему не пойти? Подумайте, Кама.
— Ай да что вы все понимаете, — отмахнулась она. — А потому, что я беременна, Виктор Сергеевич. Вот почему. Беременна, — негромко, но отчетливо произнесла она. Потом, уткнувшись лицом в ладони, шумно вдохнула воздух, наклонилась и вдруг зарыдала.
Я не успокаивал ее. Сидел и смотрел на черневший рядом тростник. Вот, оказывается, что означал этот ее жест, когда она обнимала себя руками, и который я заметил еще в самолете.
— Да я бы к нему… Даже из Магадана к нему… Такой он на вас на всех непохожий, — выговорила она. — За то в тюрьму и запрятали, что он лучше вас всех. Вот и отсидит за характер. И ничего там не скажет, раз так с ним сделали. А он-то для Ордынки старался… за то этот старый Степанов и наклепал на него, чтоб ему на том свете… А я все равно… его… пусть и до смерти не выпустят… его любить буду. Научили жить. Попомнит Степанова. Научили…
— Отец знает, Кама, что вы беременны?
— Нет, — выговорила она сквозь слезы.
Дождь не переставал, но потянул легкий ветерок, который тихо тащил нашу лодку.
— Теперь понимаете? — сказала она. — Я же последний раз, в августе, когда приезжала к Роберту, мы и хотели папе все рассказать. Но тут это с Назаровым. Папу таскать начали. И я бы еще к нему… Какой уж тут разговор. Не поймете вы нас. У меня папа гордый. Он — человек, — глубоко вздохнула она. — Зубы колотятся. Смешно даже…
Что-то хлюпнуло, заворочалось в тростнике и, прошлепав, затихло.
— А почему вы думаете, Кама, что не пойму? — спросил я.
— А потому, что из-за этой рыбы все, — не поднимая головы, ссутулясь, сказала она. — Папа считает, что Ордынке конец. Заколотят. И лиманам, и всему морю конец. А Роберт из Ордынки не хочет. Вот почему… А я все равно рожать буду, — даже с какой-то злостью произнесла она. — Всем назло рожать буду. Все равно буду, пусть его и не выпустят, — вздохнув, она начала застегивать плащ. — Еще холодильник им… Везде за лиманы ходил заступаться. Не с его характером теперь жить. Шоферам свои деньги платил за кирпич. Культуру хотел прививать. Уморил прямо… А вам постеснялся даже сказать, что рисует, боялся, что засмеете.
— В доме, на стене, разве его собственные рисунки были? — удивился я.
— А кто же еще? Как время, только и сидел на лимане с красками, — сказала она, подтягивая шест, готовясь встать. — Теперь там порисует. В другой раз умней будет.
Я тут же вспомнил удивительно живую воду на акварелях, а потом и портрет Прохора с двумя орденами Славы…
— Да ведь он же не просто рисует, Кама. Он же очень одаренный человек. Вы знаете это? Ему учиться надо. Обязательно, Кама, надо. Поверьте мне. Я-то думал, что это профессиональный художник…
Ее глаза блеснули, губы задрожали, и, вдруг наклонившись, она прижалась щекой к моему плечу, всхлипнула раз-другой и разрыдалась снова.
Мне казался невероятно сочным и свежим этот воздух. Хотелось вздохнуть как можно глубже. Я вытянул ноги и достал сигареты. Какая-то невероятная тяжесть только что свалилась с меня.
— Ну все, — заставляя себя успокоиться, выпрямилась она, судорожно набрала воздуха и посмотрела по сторонам. — Раскисла я с вами… Вон нас аж куда отнесло… Нет, до посадки курить запрещается, — неожиданно засмеялась она и встала. Потом, упершись шестом в дно, вытолкнула лодку из тростника на чистую воду. — Значит, в Ордынку вас?
Туман не рассеивался, хотя как будто и стал редеть.
— Нет, я ведь к вам ехал, Кама, — сказал я. — А теперь мне утром, кажется, лучше быть в Темрюке. Надо же что-то придумывать, как-то доказывать, чтобы вам поверили. — Не то это были нервы, не то я начал чувствовать предутренний холодок.
— Ничего, — не сразу отозвалась она. — Я и месяц и два спать не буду, а сама изловлю эту гадюку. Привезу им…
— Вот потому и караулите здесь?
— А как же еще им докажешь? Еще-то как?.. Где же теперь вашего инспектора искать будем? — спросила она, потом повернулась ко мне. — А может, я сама вас, Виктор Сергеевич? Тут через заросшую протоку наискосок. А там на моторе минут за двадцать. Про эту протоку знаем только отец и я.
— Я вам скажу, Кама, почему я приехал тогда в Ордынку, — захотелось признаться мне ей. — Вы мне в самолете одну замечательную девушку напомнили, которую я знал на войне…
Она оглянулась и кивнула, хотя, кажется, не поняла моих слов. Тростник расступался, и мы выехали на широкую воду лимана.
— А вот как раз и моя лодка, — показал я ей на выраставшее из тумана черное пятно. — Спасибо, Кама. Вон он.
— Эй, инспектор! — подняв шест, крикнула Кама. — Инспектор!
Она повернулась и разогнала лодку.
И я не увидел, я вдруг почему-то понял, что это… нет, это другая лодка, что сгорбившийся, низко пригнувшийся в лодке человек совсем не Петренко, что он стоит на колене, что его движение, когда он поворачивался к нам, могло означать только одно: так вскидывают, целясь, ружье. В этот миг прямая и тонкая фигура Камы, как будто вытянутая, удивленная и почему-то огромная, заслонила этого человека от меня. Она оказалась между нами, и наша лодка каким-то образом разворачивалась, так что я не мог схватиться за борт. «Эй, инспектор!» — еще звучал голос Камы.
— Кама, стойте! — оттолкнул я ее, встав наконец ногой на борт.
Я успел закрыться руками, стараясь нагнуть голову и повернуться в воздухе боком, когда блеснуло пламя, раздался треск и вскрикнула Кама.
Что-то остановило меня, и я тут же почувствовал себя в воде. Сперва весь, с головой. До его лодки, значит, было дальше, чем я смог допрыгнуть. Ощутив дно, я поднялся и увидел белую от мотора воду и уже уходившую черную лодку.
— Не убил? Не убил вас? — кричала надо мной Кама, стараясь оторвать мои руки от лица. — Виктор Сергеевич, не убил вас? Кто это? Вы его видели?
Здесь было чуть больше метра воды. Я опустил руки. Лиман был полон воздуха, воздуха, воздуха… Я, конечно, видел его и узнал его.
— Вы целы, Кама? Не задело вас? — наконец вздохнул я. — Ну и слава богу. Я тоже. Какая же это сволочь…
— Туда ушел, — кинулась она к мотору. — Тут остров. Бегите на ту сторону. Ему через ерик. Он узкий. Ему не уйти! — И лодка с ней понеслась от меня.
Я еще постоял секунду-другую. А ведь он мог попасть в нее, а не в меня. Ну и мразь… Моторы трещали все дальше и тише. И тут только я осознал, что не должен был отпускать Каму. Теперь я побежал, спотыкаясь и едва вытаскивая ноги. Плащ мешал мне, и я отбросил его. Этот остров был сплошным болотом. Из-под ног взлетали какие-то птицы. Наконец блеснула вода. Ерик. Я добежал до него и в этот самый момент увидел, что слева поднялась в небо желтая ракета. Петренко!.. Ерик действительно был узкий, и в проходящую мимо лодку наверняка можно было впрыгнуть, тем более из такого густого тростника. Я не имел права отпускать Каму одну. Звук моторов почти совсем исчез. Я поднял руку и вдруг почувствовал боль в плече. Ощупал плечо и взглянул на ладонь. Значит, он все же меня зацепил. Ни стрелок, ни стекла на часах не осталось. Снова возник звук мотора, но уже новый, стрекочущий, как хлебающий воду. Я стоял, вслушиваясь в этот знакомый звук. Лодка приближалась, но внезапно мотор заглох, и она как будто исчезла. Стали слышны голоса птиц. Еще одна желтая ракета сгорела над лиманом. По-прежнему слева, но уже совсем далеко. Значит, Петренко там… Чья же здесь лодка? Может быть, мотор выключили и теперь она шла на веслах? Я зачерпнул горсть воды, выпил и тут же почувствовал озноб. Но зачем ему понадобилось стрелять в меня? Подонок! Он же мог попасть в нее!
Остров, кажется, был небольшой, но я почему-то кружил по тростнику и несколько раз снова выходил к ерику, хотя решил вернуться к лиману. В конце концов я увидел белевшее среди тростника пятно. Это был мой плащ. Я натянул его и, чувствуя наливавшуюся в левой руке тяжесть, побрел искать место, откуда вышел на этот остров. Но берег всюду был одинаковый. Я ломал и складывал тростник, чтобы сесть на него и уже не уходить от лимана, когда треск мотора снова приблизился. Видимо, Кама искала меня. Очень скоро ее лодка вернулась, и уже не одна. Рядом с ней была другая, в которой сидели двое. Они жестикулировали и, наверное, переговаривались. Мне показалось, что это косари. Я крикнул, но они не услышали меня.
