(«Но ведь ты и была, была сиротой, Вера, — захотелось мне сказать, обнять ее. — Действительно была…»)
— …Я самым настоящим образом испугалась этой жизни, Виктор Сергеевич. А ума, ума и всего-то хватило, чтобы понять самое элементарное, азбучное: что вокруг не рай и далеко не праздник справедливости. И мы — люди. Да и что такое справедливость? Я лишь позже поняла, и, может быть, благодаря моему мужу, что справедливо только естественное. Я однажды как будто проснулась совсем в незнакомом месте… Я должна, я хочу все это вам сказать. — Она замолчала, вспоминая что-то, потом, как зимой, дохнула на руки. — Какая началась наивная и откровенная борьба за жизнь. Я повесила у себя над зеркалом плакат: «Лошади едят овес». Большими буквами. И вдруг, как никогда, заинтересовалась собой, своей прической, платьями. Вам не смешно?
— Нет, не смешно, Вера.
— Но мой плакат, естественно, оказался роковым. Я говорю: «естественно», потому что и лошади, и вся эта мишура были от желания спрятаться от жизни за стеной. Я решила, что стена — это муж, семья. Одним словом, в меня был влюблен… один научный сотрудник. Познакомились на вечеринке, у подруги. В Керчи ведь есть такой же рыбный институт, как в Ростове, но только Керченский институт все больше переключался с Азовского моря на океан. Вот там он и работал, занимался планктоном Азовского моря. Энергичный, очень живые глаза, а улыбка, мне казалось, мечтателя. Я действительно не замечала в нем недостатков. Чего же мне было еще ждать? Я решила, что, конечно, судьба. Он много работал, действительно готов был носить меня на руках. Мы поженились. И я считала, что у нас все как нужно. И вдруг через год он сделал карьеру. То ли случай, то ли поддержка Глеба Степанова, который довольно часто наезжал в Керчь… В общем, он стал начальником каких-то больших экспедиций, выезжавших в океан. И я не понимаю, почему и как, но буквально у меня на глазах… я не успела заметить, передо мной оказался совершенно другой человек. Да, вот именно как подменили… уже под хмелем, какой-то ажиотаж с деньгами, с тряпками… И уже много позднее я стала припоминать, анализировать… у него и прежде что-то такое было заложено в характере. Он и прежде любил доставать… не покупать, а именно доставать пусть и ненужное, но дефицитное. Кругом связи. Даже в мясном магазине, даже в кино. Правда, в кино у него мать работала кассиром. Он ее стеснялся. Но все это я стала понимать гораздо позже. А сначала… Сидела по вечерам, листала справочники, изучала для него этот азовский планктон, а он, как потом выяснилось, давно решил бросить эту диссертацию… я сидела, переписывала страницы, а он в это время ездил по колхозам и читал доклады об Индийском океане. Убеждена, и на Ордынке этой был. Конечно был… Я ничего не понимала… я не понимала этого предательства. А он, помню, заявил мне вполне серьезно: «Жизнь как океан — хапай, что попадет, и побольше. Не то хапанут другие». И, знаете, я даже тогда решила, что это его вынужденная ирония над самим собой. Вам еще не надоело? — с горечью засмеялась она.
— Нет, совсем нет, Вера, — ответил я, пытаясь сдержать дрожь. — Вы были одна… И в каких-то двадцать пять лет.
— Да, мне даже сначала казалось, что счастлива. Появилась хорошая квартира… Но, слава богу, моя комнатушка осталась… Вот как взошел мой овес, Виктор Сергеевич, — раздался ее короткий ледяной смех. — Мой муж казался мне личностью. Мне нравилось, что у него не было никаких сомнений, ходил по городу чуть ли не как хозяин. Красив, умел одеваться, ездил на охоту, охота была его хобби… Он был человеком без ошибок. Все знал, все предвидел… доставал какие-то обои, какую-то особую газовую плиту… а я уже смотрела на все это как-то со стороны. Он, наверное, почувствовал этот холод и все больше швырял деньгами, заваливал меня дорогими вещами. Приезжал за мной на работу иногда уже в двенадцать, в час дня и говорил: «Поехали обедать. Не могу без тебя даже обедать…» А мне уже стали невыносимы эти обеды до вечера, купеческие поездки в Ялту, его собутыльники, эти пьянки, на которых решались рабочие дела. Как будто пир во время чумы. Мне показалось, что в нем стала появляться какая-то неуверенность… Этот океан словно убивал его. А я все еще надеялась вернуть его к прежней работе. Но однажды, помню, поймала себя на мысли: «Господи упаси… только бы у нас не было детей…» Как все это объяснить? Вы можете? — остановилась она, взглянув на меня.
— Наверное, он был любопытным человеком, — сказал я.
— Наверное, до какой-то поры, — ответила она. — А сейчас, когда вспоминаю, когда думаю обо всем… Во время последней своей экспедиции он был в Индонезии и еще где-то. Я спросила его, что он там видел. И знаете, он мне сказал, что видел там дешевую кожу и что там еще можно купить слоновую кость. Привез, представляете, две табуретки под красной кожей. А в стенную газету писал стихи об Азовском море… Нет, хватит. Больше уже не хочу… так гадко. — Она подняла голову и попыталась улыбнуться. — Вы, наверное, не ожидали?.. Вечер-то какой…
— Нет, нет, Вера, говорите, говорите. — Я чувствовал, что она словно освобождалась от прежнего. — Я ведь понимаю, что вы рассказываете мне о своей жизни.
— О жизни, — кивнула она. — Потому и решила рассказать именно вам. — В ее голосе опять появилось напряжение. — Я бывала у него в институте и видела, как он умел преображаться, надуваться, как пузырь, и вдруг где-нибудь в коридоре начинал говорить с людьми фразами чуть ли не из передовицы. Но тут же, отвернувшись, подмигивал мне. У него была одна особенность… или свойство, которое я принимала прежде за обаяние. — Она помолчала. — Так вот эта его трогавшая и других особенность заключалась в том, что он в самых серьезных ситуациях не мог побороть одолевавшей его почти детской улыбки. Чем больше старался, чем больше хмурился и принимал озабоченный вид, тем сильнее рвалась из него эта радостная, циничная улыбка. Мне трудно передать вам эту борьбу на лице. Он словно сам не относился к себе серьезно, словно сам до конца не верил, что ему по стечению каких-то обстоятельств досталось право распоряжаться, решать. И в душе уже не верил, боялся, ведь был даже без кандидатской; по его прежней теме защитился уже другой. Вся его карьера была делом случая, каких-то новых для института условий. Я скоро увидела, что в институте к нему относились кто с недоумением, кто с иронией, а кто почти с брезгливостью. А с начальством он умел ладить. Начальству он казался чуть ли не поэтом Азовского моря, который, однако, внял суровой необходимости идти в океан. Тут была кое-какая игра. Перед начальством он был ученым, но не каким-то заумным, от которого неизвестно что ждать, а земным, понятным, доступным и главное — надежным. С ним всегда можно было договориться. Его формула «Наука — это политика» работала как будто точно. Меня иногда вдруг одолевала мысль: а может быть, он прав? Должность, зарплата — какие не снились многим. Но я разгадала и это. Поняла, почему он не делал видимых ошибок. Я открыла этот древний ларчик. Все его деяния, слова, позы оборачивались одним, упирались в одно — ухватить, выгадать, присвоить. Он всегда был ловцом ситуации. Но, открыв это, я опять пыталась оправдать его: а может, в этой жизни так и нужно, вот так и следует жить? Лошади едят овес… И мой муж был точнейшим доказательством того, как может преуспеть самый что ни на есть заурядный человек. Одно могу сказать определенно: в мою жизнь пришло ощущение неустойчивости, близкой и неминуемой катастрофы. Это ощущение не проходит и до сих пор. Вот-вот что-то может случиться, рухнуть, низвергнуться. Каждую минуту я на острие, когда ничего не стоит потерять равновесие. — Она выпрямилась, глотнула воздуха, словно действительно задыхалась. — Начался распад, смещение… именно смещение. Мне даже трудно сейчас в это поверить. Я в общем-то почти забросила собственную работу. Сперва растворялась в его жизни, а потом растерялась. И уже заставляла себя думать, что, может быть, умный в этом мире не тот, кто умный, а тот, кто имеет знакомства, связи. Меня уже интересовал не тот, кто имел больше знаний, а поневоле тот, кто мог промолчать, если я не была на работе. Вот как все переворачивалось, смещалось. — Она попыталась усмехнуться. — Нет, я, наверное, не сразу все поняла. Все, очевидно, было не в той последовательности, как я вам говорю. Во всяком случае… Однажды… пришел логический конец… Так вот, мы были в Феодосии. В субботу. Нормальный человек вряд ли даже может поверить в подобное… И ведь поехали-то в галерею, посмотреть Айвазовского. Посмотрели действительно. Пообедали в ресторане. Как всегда, с коньяком. Как страшный сон, — усмехнулась она, покачав головой. — Да… Вышли из ресторана, и он увидел знакомую «Волгу», которая возвращалась в Керчь. Мы сели на заднее сиденье. Вместе, — она говорила все медленнее. — Был шторм и очень сильный ветер. Мы сели, поехали… Нет, мы не ссорились, ничего… Он снова попытался обнять меня. Потом вынул из кармана пачку рублей, новенькую, упакованную в банке. По правде сказать, я тогда не задумывалась над тем, что денег у него было больше, чем он мог получить в институте. Он вынул эту пачку, разорвал обертку и протянул эти сто рублей мне: «За один поцелуй. Швырни их в окно, чтобы все видели, что это едешь ты». Мы еще ехали по городу… и не знаю почему, от какого-то накопившегося раздражения, от бессилия я швырнула их от себя. Ветер понес их, как листовки. И вот у меня перед глазами улица. — Вера невидяще смотрела перед собой. — Люди на тротуаре сначала застыли, не понимая, что это значит. Кто-то засмеялся… Кто-то кричал нам… Потом… — Она замолчала.
