— Я сказалъ только правду, — возразилъ онъ холодно. — Я избралъ его! Оно возвышаетъ меня, никогда не тянетъ меня внизъ и никогда не заставляетъ заглядывать въ ненавистные темные уголки, въ которыхъ, какъ въ женской душѣ, укрываются коварство, ложь, обманъ, жажда власти и капризы. Никогда оно не измѣняло…

— А развѣ я измѣняла? — вскричала баронесса.

— Ты противъ моей воли и желанія поддерживаешь дружбу, которая внесла въ наше супружество ссоры и разладъ. — Онъ указалъ на канониссу, которая, сложивъ руки и плотно сжавъ губы, вызывающе смотрѣла ему прямо въ лицо. — Пусть она опровергнетъ, если я говорю неправду, что ты своими жалобами и непріязненными сужденіями позоришь имя своего мужа!

Канонисса молчала, — она не была способна лгать.

— Развѣ вы такъ безупречны и безгрѣшны, что считаете себя выше всякихъ обвиненій? — спросила она послѣ нѣкотораго колебанія.

Презрительная улыбка скользнула по его лицу.

— Это говоритъ дипломатка, хорошо наученная монастырская посланница. Я не безупреченъ и не безгрѣшенъ — Шиллинги простые смертные, и я не могу отречься отъ крови своихъ предковъ. Всѣ они безъ исключенія не были покорными, кроткими какъ агнцы, супругами, и мнѣ кажется между ними нельзя указать ни одного героя туфли [35]. Эта непреклонность можетъ быть была нѣкоторымъ женамъ Шиллинговъ бѣльмомъ на глазу, камнемъ на дорогѣ, но лѣтописи нашего рода не упоминаютъ ни объ одной изъ нихъ, которая бы своими злыми рѣчами за спиной мужа вѣроломно задѣвала его честь.

Онъ пошелъ къ двери, черезъ которую вернулся въ мастерскую, и распахнулъ ее. Потомъ, поклонившись слегка канониссѣ, онъ направился къ витой лѣстницѣ, чтобы подняться наверхъ.

— Ты отказываешь Адельгейдѣ отъ дома? — воскликнула баронесса внѣ себя.

Онъ, положивъ руку на перила, остановился на нижней ступенькѣ и обернулся къ ней лицомъ.

— Я дѣлаю это уже не первый разъ, — сказалъ онъ очень спокойно. — Но фрейлейнъ фонъ Ридтъ преслѣдуетъ «высшія цѣли», которыя не позволяютъ ей понимать вѣжливо выраженныхъ желаній и обращать вниманіе на голосъ врожденной женской деликатности… Всякій другой мужъ послѣ столькихъ неудачныхъ попытокъ вѣжливо удалить отъ себя злого духа, энергично употребилъ бы въ дѣло свои права хозяина дома, но мнѣ это противно. Поэтому я ограничусь протестомъ противъ посѣщенія моей мастерской и уединюсь здѣсь — нога моя не будетъ въ домѣ съ колоннами, пока у тебя гости.

Твердыми шагами поднялся онъ по лѣстницѣ и исчезъ за гардиной; слышно было, какъ онъ заперъ за собой дверь.

Баронесса неподвижно смотрѣла ему вслѣдъ, какъ будто ожидала, что онъ сейчасъ вернется въ раскаяніи, но вдругъ подобрала свой шлейфъ и быстро направилась къ лѣстницѣ; но фрейлейнъ фонъ Ридтъ уже стояла подлѣ нея, какъ демонъ, распустившій свои черныя крылья надъ павшей душой. Она не сказала ни слова, но быстро схватила ея руку, которая уже взялась было за перила, и отдернула ее…

И въ этомъ прикосновеніи должны были заключатъся странная власть и сила, потому что упрямая женщина покорно сняла ногу съ нижней ступеньки лѣстницы, куда она ужъ было поставила ее, хотя со всѣми признаками неудовольствія и стараясь подавить слезы гнѣва и внутренней ярости.

Ho она послѣдовала за канониссой, нетерпѣливо вырвавъ у нея свою руку и направляясь къ открытой двери.

— Туда мы не пойдемъ, — твердо заявила фрейлейнъ фонъ Ридтъ, и рѣзкая насмѣшка въ ея голосѣ показывала, что она и не думаетъ исполнить желанія хозяина дома. — Отопри дверь зимняго сада и возврати ключъ на мѣсто.

Они вошли въ садъ, и баронесса вынула ключъ изъ кармана. Донна Мерседесъ слышала ея тяжелое дыханіе; грудь ея высоко поднималась отъ волненія.

— Уѣзжай, Адельгейда, — произнесла она полуумоляюще, полуповелительно.

— Ни за что — я остаюсь, — холодно возразила канонисса. — Этотъ достойный сожалѣнія человѣкъ ни на одну линію не заставитъ меня уклониться съ моего пути. Болѣе, чѣмъ когда-нибудь, я буду преслѣдовать свою цѣль, такъ какъ я должна поддержать слабый колеблющійся тростникъ. Ты много разъ обѣщала освободиться отъ недостойныхъ узъ… Пока ты среди насъ, ты ведешь себя такъ, какъ будто бы тебѣ ненавистны всѣ плотскія страсти; ты съ наслажденіемъ разыгрываешь святую, a благочестивыя руководительницы нашей юности твердо вѣрятъ, что въ твоей душѣ никогда не было нечистаго желанія, что ты обманутая жертва спекулятивныхъ цѣлей стараго барона, — ихъ ты могла въ этомъ убѣдить, меня же никогда!.. И если они всѣ думаютъ, что баронъ Шиллингъ держится за твое богатство и мѣшаетъ твоему возвращенію въ орденъ, которому ты въ сущности принадлежишь, то я ужъ отлично знаю, что ты сама не хочешь, что твоя грѣховная привязанность цѣпляется за каждую соломинку, которую тебѣ представляетъ обманчивая надежда… Но нашъ уговоръ, по которому ты обѣщала идти со мной, какъ только баронъ Шиллингъ докажетъ, что не питаетъ къ тебѣ никакой любви, этотъ уговоръ долженъ теперь исполниться, — въ каждомъ его словѣ, въ каждомъ движеніи выражаются отвращеніе, ненависть, презрѣніе — онъ никогда не любилъ тебя, никогда!

Канонисса во все время этой рѣчи крѣпко держала баронессу подлѣ себя. Сильная красивая бѣлая рука какъ желѣзнымъ кольцомъ охватила худую руку баронессы, иначе она не выдержала бы такого безпощаднаго обнаруженія ея тайной страсти и побужденій…

Но при послѣднихъ словахъ ей удалось освободиться, — стеклянная дверь распахнулась, и ея согнутая фигура быстро направилась въ платановую аллею, между тѣмъ какъ фрейлейнъ фонъ Ридтъ слѣдовала за ней съ непоколебимымъ спокойствіемъ и хладнокровіемъ.

Путь былъ свободенъ, и донна Мерседесъ выбѣжала изъ зимняго сада, гдѣ она противъ воли очутилась запертой, какъ въ клѣткѣ. Она увидѣла еще въ концѣ аллеи сѣрый шлейфъ, и еслибы фрейлейнъ фонъ Ридтъ повернула немного голову, то она увидала бы, что бурныя объясненія въ мастерской имѣли непрошеннаго свидѣтеля. Какъ бы то ни было, а донна Мерседесъ выбѣжала оттуда съ сильно бьющимся сердцемъ и глубоко переводя духъ. Она почти задыхалась подъ конецъ въ тяжеломъ спертомъ воздухѣ, пропитанномъ ароматомъ цвѣтовъ и отъ удручающаго дѣйствія разыгрывавшейся въ мастерской сцены… Для такой гордой, въ глубинѣ души строго правдивой натуры, какъ донна Мерседесъ, было чѣмъ то невыразимо постыднымъ и унизительнымъ подслушиваніе тайнъ чужихъ, втайнѣ враждебныхъ другъ другу людей. Она, конечно, могла бы заткнуть уши, но руки ея, какъ прикованныя, лежали на колѣняхъ, — она боялась малѣйшимъ движеніемъ выдать свое присутствіе. Она закрыла глаза, чтобы по крайней мѣрѣ не видѣть спорящихъ, но мужской голосъ то и дѣло заставлялъ ее вздрагивать и искать взоромъ говорившаго, который безжалостно громилъ женскія интриги и властолюбіе.

Между сосновыми деревьями она увидала свѣтлое платьице Паулы. Малютка играла въ рощѣ, съ ней была Дебора, а Пиратъ былъ снова запертъ въ своей каморкѣ и яростно лаялъ вслѣдъ удалявшимся дамамъ.

Донна Мерседесъ направилась въ рощицу. Паула обрадовалась ей; дитя вынимало изъ большого ящика разныя прелестныя игрушки и разставляло ихъ рядомъ на садовомъ столѣ.

— Добрый господинъ привезъ это изъ Берлина, — сказала Дебора.

О Люсили не было и рѣчи, слѣдовательно, миссія барона не имѣла желаемаго успѣха, какъ онъ и предвидѣлъ.

Доннѣ Мерседесъ казалось страннымъ, что она такъ холодно отнеслась къ этой неудачѣ. Все это дѣло съ его волненіями и тревогами показалось ей въ эту минуту поблеклымъ, какъ будто давно прошедшимъ, наполовину позабытымъ подлѣ новыхъ, только что полученныхъ ею впечатлѣній. У нея морозъ пробѣгалъ по кожѣ при мысли о разговорѣ сейчасъ же послѣ этой сцены съ глубоко взволнованнымъ человѣкомъ — она боялась и за себя, и за него. Никогда даже въ ранней юности не испытывала она такой боязни передъ грубыми словами, вызванными по ея собственной винѣ. Съ устъ ея отца, обладавшаго твердымъ характеромъ и непреклонной матери, боготворившихъ свое единственное дитя, никогда не срывалось ни одного слова порицанія, напротивъ слегка нахмуренныя брови, недовольный упрямый взглядъ заставляли ихъ ухаживать за ней… Баронъ Шиллингъ былъ непримиримъ въ своемъ гнѣвѣ. Какъ оскорбительно холодно звучало каждое его слово, сказанное ей въ послѣдній разъ по необходимости! Его анаsема женскимъ порокамъ и капризамъ простиралась также и на американку, съ которой онъ только что познакомился, — она чувствовала это, и это было для нея какъ ударъ кинжала. Искусство было его избранницей, сказалъ онъ. Съ этимъ идеаломъ, который «никогда не принуждалъ его заглядывать въ темные уголки въ родѣ женской души», конечно, не могли равняться простыя смертныя, думала она съ горечью. У нихъ есть кровь и нервы, и земная пыль, ложась на крылья ихъ души, не допускала ихъ подняться въ области, удаленныя отъ злыхъ человѣческихъ языковъ.