— О, смѣйтесь, сударь, сколько вамъ угодно, — воскликнула она съ раздраженіемъ. — Больше всѣхъ здѣсь теряетъ госпожа Люціанъ, — Феликсъ мой, и мы съ нимъ никогда не разстанемся.

— Замолчи, Люсиль! — приказалъ Феликсъ и взялъ ея руку въ свою.

— Мама, ты сама вызвала мою невѣсту на эту неприличную выходку, ты ее страшно раздражила.

— Пусть она уходитъ — эта театральная принцесса.

— Вмѣстѣ со мной! Пойдемъ, дитя мое!..

Маіорша невольно подняла руки, и взглядъ ея обратился къ брату, какъ бы ища поддержки.

— Пусть они идутъ, Тереза! Ты ничего не теряешь, — они оба не стоятъ щепотки пороха! — сказалъ онъ грубо и презрительно.

Она отступила и дала имъ дорогу: казалось, рѣзкій приговоръ брата пристыдилъ ее, вдругъ охладилъ ея страстный порывъ и возвратилъ ей хладнокровіе; она протянула руку къ выходу и съ неестественнымъ спокойствіемъ сказала сыну:

— Хорошо, ты можешь идти съ кѣмъ и куда тебѣ угодно, но позаботься, чтобы между нами было большое разстояніе, ибо я не хочу никогда тебя видѣть, никогда! Даже послѣ смерти! Уходи!

Она быстро пошла къ лѣстницѣ и, не глядя на него, поднялась наверхъ, и въ то же время захлопнулась дверь присутственной комнаты.

— Слава Богу, что мы выбрались изъ этого вертепа, — сказала Люсиль молодому человѣку, который, молча и тяжело дыша, шелъ съ ней по переднему двору. Ея свѣжій дѣтскій голосокъ еще звучалъ сердито, и рука, указывавшая на домъ, грозно сжималась въ кулакъ. Но она снова робко прижалась кь нему, потому что они находились еще во владѣніяхъ «разбойничьяго вертепа», гдѣ изъ каждой оконной ниши ежеминутно могъ появиться призракъ какого-нибудь монаха и длинной костлявой рукой коснуться ея затылка; еще высокая мрачная стѣна монастырскаго помѣстья отдѣляла ихъ отъ большой улицы, а во дворѣ подъ густо разросшимися липами клубились какія-то тѣни и слышался подозрительный шорохъ и шумъ, а вода колодца струилась и сверкала въ ночномъ мракѣ.

Маленькая калитка со скрипомъ захлопнулась за ними, и теперь только Люсиль, чувствуя себя въ полной безопасности, остановилась.

— Фу, вотъ такъ люди, — воскликнула она и отряхнулась, какъ будто желала стряхнуть съ своего шелковаго платья и со всей своей стройной фигуры густую монастырскую пыль, а съ души — непріятныя впечатлѣнія.

— Бѣдный Феликсъ, ты выросъ въ настоящемъ смирительномъ домѣ! Прекрасное родство!.. Ты не сердись на меня за это! И это называется мать! А этотъ ужасный человѣкъ, который подобно Саміэлю во «Фрейшюцѣ» [8], такъ демонически смѣялся изъ-за кулисъ.

— Мой дядя, Люсиль! — выразительно прервалъ ее Феликсъ, хотя еще глухимъ отъ волненія голосомъ.

— Вотъ что! покорнѣйше благодарю за такого дядюшку, — возразила она нетерпѣливо. — Ты слишкомъ добръ и кротокъ, Феликсъ, ты слишкомъ долго позволялъ имъ, и вотъ теперь ты не долженъ жениться, и твоя матушка желала бы удержать тебя при себѣ старымъ холостякомъ, который всю жизнь помогалъ бы ей разматывать нитки и чистить овощи, — но нѣтъ, — я еще тутъ, сударыня! Какая надменная женщина! Вѣроятно, потому, что она еще красива, — но какая отъ этого польза въ такія лѣтa! А она стара, такъ же стара, какъ моя мама, которая давно уже заравниваетъ пудрой неровности кожи; быть молодымъ — вотъ главное; а мы молоды, Феликсъ, очень молоды, и поэтому старики намъ завидуютъ.

Онъ ничего не отвѣчалъ; онъ, которому серебристый голосокъ возлюбленной казался всегда упоительной мелодіей, теперь не слышалъ и не понималъ ея болтовни — его душу переполняли скорбь о только что совершившемся разрывѣ съ матерью и невыразимое безпокойство о томъ, что будетъ дальше.

Они шли подъ низко спустившимися грозными тучами, изъ которыхъ ужъ падали изрѣдка тяжелыя крупныя капли дождя на мостовую. Душно было на пустынной улицѣ, въ концѣ которой только что зажигали газъ. Несмотря на наступающую ночь, за великолѣпной старой желѣзной рѣшеткой дома Шиллинга видно было извилистыя песчаныя дорожки, большія клумбы піоновъ въ полномъ цвѣту на переднемъ планѣ изящнаго цвѣтника; видно было статуи фонтана съ его серебристыми, кажущимися неподвижными струями, а дальше ясно рисовался фасадъ итальянскаго дома.

Конечно, здѣсь былъ не такой входъ, какъ въ монастырскомъ помѣстьѣ — здѣсь было такое важное спокойствіе, какое обыкновенно окружаетъ венеціанскій палаццо или флорентийскую виллу. Рѣшетчатая калитка безшумно повернулась на своихъ петляхъ, а вода фонтана журчала такъ нѣжно и мелодично, что можно было слышать паденіе крупныхъ дождевыхъ капель на широкіе листья рицинуса и ревеня и шуршаніе шлейфа Люсили по песку.

Молодая дама съ удовольствіемъ почувствовала себя снова въ своей стихіи. Ей казалось, что молчаливый спутникъ ея шелъ очень медленно; она хотѣла бы какъ можно скорѣе обѣжать луговину, чтобы скорѣе почувствовать подъ ногами паркетъ, а надъ кудрявой головой увидѣть свѣтъ люстры… Но она вдругъ остановилась, — у самой дороги подлѣ группы тисовъ сидѣла скорчившись маленькая дѣвочка.

— Что ты тутъ дѣлаешь, дитя? — спросила дама.

Отвѣта не послѣдовало. Феликсъ нагнулся и узналъ дочку Адама въ малюткѣ, старавшейся отъ страха забраться дальше въ кусты.

— Это ты, Анхенъ? — сказалъ онъ. — Твой отецъ опять у стараго барона? — И онъ указалъ на домъ съ колоннами.

— Я не знаю, — промолвила дѣвочка, стараясь подавить рыданіе.

— Онъ привелъ тебя сюда?

— Нѣтъ, я одна прибѣжала. — Она тихонько плакала, слышны были всхлипыванія. — Бабушка ничего не понимаетъ, она говоритъ, что я глупая и дурная, если смѣю такъ думать объ отцѣ.

— Какъ, дитя? — спросила Люсиль.

Малютка громко заплакала, но ничего не отвѣчала.

— Бабушкѣ это лучше знать, Анхенъ, — сказалъ молодой человѣкъ, успокаивая ее. — Развѣ твой отецъ ушелъ?

— Да, и онъ былъ такой красный. Бабушка бранила его, что онъ ушелъ отъ барина, онъ не возражалъ и только сказалъ, что у него болитъ очень голова, и онъ сходитъ въ аптеку за каплями, я хотѣла идти съ нимъ вмѣстѣ, потому что… — она замолчала на минуту, задыхаясь отъ рыданій, — a бабушка не позволила, она была сердита и сняла съ меня чулки и башмаки.

— Такъ ты убѣжала безъ позволенія и босикомъ, — спросилъ Феликсъ.

— Я была только въ аптекѣ Энгеля, — сказала она, уклоняясь отъ прямого отвѣта и пряча босыя ноги подъ короткую юбку, — но тамъ сказали, что онъ и не приходилъ туда.

— Вѣроятно, онъ былъ въ другой аптекѣ, ступай домой, Анхенъ, — уговаривалъ ее молодой человѣкъ. — Твой отецъ, конечно, ужъ вернулся къ бабушкѣ, и безпокоится о тебѣ.

Малютка не двинулась съ мѣста и только сердито отвернулась, — люди такъ же, какъ и бабушка, ничего не понимали, — не уходили и мучили ее, заставляя говорить и отвѣчать.

— Cейчасъ придетъ сторожъ; онъ дѣлаетъ теперь вечерній обходъ, — сказала она, отвернувшись, и въ голосѣ ея слышалась мрачная рѣшимость, которая еще сегодня послѣ обѣда сдѣлала маленькое умное личико дѣвочки суровымъ и грознымъ.

— Потому-то я и прибѣжала сюда: онъ любилъ отца, онъ поищетъ его со мной.

— Но сейчасъ пойдетъ дождь! — вскричала Люсиль. — Посмотри, уже падаютъ крупныя капли! — Она смѣясь тряхнула головой, когда дѣвочка молча и неподвижно осталась въ томъ же положеніи и только спрятала подъ фартукъ обнаженныя ручки.

— Какая упрямая дѣвченка! На вотъ, завернись, — сказала она и бросила eй индійскую шаль, которая была перекинута у нея на лѣвомъ плечѣ; дѣвочка не шевельнула даже рукой, чтобы взять драгоцѣнную мягкую ткань; она только искоса взглянула, какъ та лежала на ея красной юбкѣ, но большею частью разстилалась бѣлоснѣжнымъ покровомъ по дорожкѣ и была уже забрызгана усиливающимся дождемъ.

А Люсиль, смѣясь и подбирая платье, побѣжала къ дому, такъ какъ вовсе не желала предстать тамъ съ «мокрыми как у русалки» волосами вмѣсто великолѣпныхъ локоновъ.

Феликсъ дернулъ звонокъ, и огромная дверь безшумно отворилась. Прежде здѣсь съ потолка спускался на длинной цѣпочкѣ матовый шаръ, дававшій такой скудный свѣтъ, что его хватало лишь на то, чтобы придать нѣкоторый блескъ мозаиковому полу и указать темный входъ въ боковой коридоръ, сегодня же яркій свѣтъ стѣнныхъ лампъ заставлялъ зажмуриться. Торжественно смотрѣли съ потолка серьезныя красивыя дѣвичьи лица стройныхъ каріатидъ; торжественно звучали по каменному мозаиковому полу шаги важнаго служителя. Феликсъ въ замѣшательствѣ остановился на порогѣ. Добродушная, простая мѣщанская обстановка, нѣкогда по необходимости введенная въ домѣ Шиллинга и такъ сильно его привлекавшая, приняла теперь снова аристократическій видъ, по праву принадлежавшій старому роду бароновъ фонъ Шиллингъ.