Въ уборной былъ страшный безпорядокъ, что впрочемъ бывало почти всегда у Люсили. Видно было, что она одѣвалась передъ большимъ зеркаломъ. На полу лежали крошечныя туфли, сброшенныя съ ногъ среди комнаты, недалеко отъ нихъ валялся бѣлый пудермантель [32]; разные вуали, банты и новыя перчатки совершенно разорванныя, очевидно, во время примѣрки валялись по столамъ и стульямъ. Освѣтивъ все это, донна Мерседесъ увидала также коробку съ пудрой, послѣдовавшую за туфлями и пудермантелемъ.

Вдругъ она вздрогнула, какъ будто почва ускользала у нея изъ подъ ногъ; дрожащими руками поставила она лампу на столъ передъ диваномъ, колѣни ея подгибались, она упала въ ближайшее кресло и не спускала глазъ съ бѣлаго конверта, адресованнаго на ея имя и съ намѣреніемъ положеннаго на красную скатерть… Теперь она знала, что случилось… Слѣпа что-ли она была сегодня послѣ обѣда! Люсиль уѣхала тайкомъ!

Она вынула письмо изъ конверта, который не былъ даже запечатанъ.

«Iозе выздоровѣлъ, — писала маленькая женщина своимъ легкимъ тономъ, — и я беру отпускъ, то-есть, я сама его даю себѣ, такъ какъ отъ тебя я никогда бы его не получила! Славу Богу, что мой мальчикъ, наконецъ, поправился, — еще одинъ бы только день, и я сошла бы съ ума!.. Неужели ты въ самомъ дѣлѣ думала, что я могу долго прожить на нѣмецкой почвѣ, не пожелавъ увидѣть мѣсто, гдѣ мной любовались, какъ восходящей звѣздой и превозносили до небесъ, гдѣ меня и теперь примутъ съ восторгомъ, съ распростертыми объятіями! Прости, Мерседесъ, но, несмотря на весь свой умъ, ты очень наивна и безпечна! Наконецъ-то! Каждый день, который я должна была провести въ этомъ смертельно-скучномъ гнѣздѣ, въ домѣ Шиллинга, былъ для меня незамѣнимой потерей, похищеніемъ золотого времени моей юности, котораго и безъ того ужъ слишкомъ много потеряла. Итакъ я отправляюсь въ Берлинъ — и надолго. Паулу я беру съ собой; она должна видѣть дивный міръ, изъ котораго произошла ея мать и въ которомъ дѣйствительно живутъ и наслаждаются, — все, что внѣ сцены бѣдно и ничтожно, все — скучно и однообразно…»

Донна Мерседесъ бросила письмо, не дочитавъ послѣднихъ строкъ. Но, несмотря на испугъ, огорченіе и слезы, дрожавшія у ней на глазахъ, она радовалась въ глубинѣ сердца, что не удалось увезти ребенка, что Паула осталась у нея… Теперь она поняла гнѣвъ Люсили на «маленькую сонулю» и все загадочное поведеніе молодой женщины… Какая легкомысленная и коварная продѣлка! Какой ужасный эгоизмъ!.. Вѣдь она еще носила трауръ по мужѣ, вѣдь ее ребенокъ, только что спасенный отъ смерти, лежалъ слабый и истощенный. Во время болѣзни Іозе она выказала къ нему теплое материнское чувство, она любила своего мужа и обѣщала ему въ послѣдніе минуты его жизни, что никогда не разстанется съ Мерседесъ и съ дѣтьми. И все это она бросила, какъ цѣпи, въ безумномъ желаніи блестѣть и наслаждаться, какъ перелетная птица, повинующаяся слѣпому инстинкту.

Донна Мерседесъ встала и сунула письмо въ карманъ. Яркій румянецъ покрылъ вдругъ все ея лицо — теперь въ отсутствіи Люсили она была единственной гостьей барона Шиллингъ — какой ужасъ!.. Она взяла лампу и вернулась въ свои комнаты.

— Моя невѣстка уѣхала въ Берлинъ и вернется черезъ нѣсколько дней, — спокойно сказала она Анхенъ, Яку и Деборѣ, бывшимъ въ комнатѣ больного.

Дебора широко раскрыла глаза отъ изумленія и со страхомъ взглянула чрезъ открытую дверъ на постельку Паулы — едва-едва мать не увезла у ней ея ненаглядное дитятко. Она такъ же, какъ и Якъ, иногда осмѣливалась дѣлать вопросы своей госпожѣ, но на этотъ разъ она не промолвила ни слова, такъ какъ госпожа гордо и повелительно махнула ей рукой… Якъ почтительно пожелалъ покойной ночи, Дебора тоже удалилась въ дѣтскую, — они оба знали, что часы страха и безпокойства прошли и что «маленькая госпожа» уѣхала на нѣсколько дней въ Берлинъ.

Донна Мерседесъ надѣялась, что непродолжительное отсутствіе Люсили останется незамѣченнымъ, но къ величайшему ея изумленію на другой же день къ ней стали являться съ различными счетами, по которымъ заплатить, какъ остроумно гласила замѣтка на одномъ изъ нихъ, вѣроятно, забыла уѣхавшая американка…

Во всякомъ случаѣ, прислуга шиллингова дома, болтавшая съ посланными изъ магазиновъ, высказывала подозрѣніе, что маленькая женщина бѣжала тайкомъ.

Камердинеръ Робертъ, шмыгавшій безпрестанно у отворенныхъ дверей подъѣзда и галереи, постоянно являлся съ новыми требованіями. Онъ тихо стучалъ въ дверь салона, почтительно, съ опущенными глазами подавалъ на серебряномъ подносѣ зловѣщія бумаги и послѣ того какъ донна Мерседесъ кратко произносила: «хорошо», онъ съ согнутой спиной и полуогорченной лукавой усмѣшкой исчезалъ за дверью… Тамъ, разводя пустыми руками и пожимая плечами, онъ говорилъ ожидавшимъ: «денегъ нѣтъ, едва-ли вы получите свой долгъ. Какъ могли вы довѣрять свои товары первой встрѣчной! Мы не можемъ отвѣчать за людей, которые такъ нахально втерлись въ домъ!»

Люсиль широко воспользовалась кредитомъ, предложеннымъ ей, какъ знатной гостьѣ въ домѣ Шиллинга, — она не заплатила ни за что, что ей въ послѣдніе дни доставляли на домъ; ея золовкѣ не пришлось задумываться о томъ, куда дѣвались значительныя суммы, требуемыя у нея Люсилью, — онѣ припасались на житье въ Берлинѣ. Само собой разумѣется, что Якъ тотчасъ же былъ посланъ заплатить по всѣмъ счетамъ.

Негры за эти дни часто со страхомъ искоса посматривали на свою госпожу. Они знали это лицо съ той минуты, какъ оно безсознательно открыло глаза; они видѣли его во время несчастной войны во всѣхъ стадіяхъ разгорѣвшихся страстей блѣднымъ, какъ привидѣніе отъ гнѣва и негодованія, неподвижнымъ и преисполненнымъ величія предъ непріятелемъ, искавшимъ въ ея домѣ скрытыхъ ею мятежниковъ; они видѣли его, холодно улыбавшимся побѣлѣвшими губами, когда ей перевязывали раненую руку, когда пламя вырывалось изъ-подъ крыши ея родительскаго дома, подожженнаго врагами, чтобы уничтожить до основанія дорогую обстановку… При всѣхъ перемѣнахъ донна Мерседесъ оставалась непреклонной повелительницей, отъ которой вѣрные негры не приняли предложенной свободы, потому что чувствовали себя безопасными и покойными на всю жизнь подъ ея управленіемъ… Здѣсь въ этой чужой странѣ, ихъ госпожа, казалось, лишилась свойственной ей увѣренности, иногда она какъ будто теряла свою твердую волю, которая невольно дѣйствовала на всѣхъ окружающихъ и на нее самое налагала печать наружнаго равнодушія… Часто по цѣлымъ часамъ, наморщивъ лобъ и съ гордой злой улыбкой на губахъ, безпокойно ходила она взадъ и впередъ по салону, со своей стройной дѣвственной фигурой и съ выраженіемъ лица, какъ у дикаго пойманнаго сокола, готоваго разломать свою клѣтку… Здѣсь въ этомъ нѣмецкомъ домѣ первый разъ коснулось ея пошлое злословіе; она чувствовала въ душѣ уколъ отъ злыхъ рѣчей, и она, какъ мятежница, мужественно смотрѣвшая въ глаза непріятеля, не боявшаяся убійственнаго оружія, впадала въ безсильный гнѣвъ отъ этихъ уколовъ и отдавалась чисто женскому малодушію. Съ страстнымъ нетерпѣніемъ считала она часы до возвращенія Люсили. Не только горячее желаніе, чтобы могущая вернуться изъ Рима баронесса не застала ее здѣсь одну, волновало ее, но также и забота о безразсудной маленькой женщинѣ, которая своей необузданностью и безграничной страстью къ удовольствіямъ могла развить таившуюся въ ней смертельную болѣзнь.

Такъ прошло четыре дня съ отъѣзда Люсили, a ея комнаты въ нижнемъ этажѣ все еще оставались пустыми и были заперты. Безпокойство и ожиданія донны Мерседесъ постепенно дошли до лихорадочнаго возбужденія — она напряженно прислушивалась къ отдаленному стуку колесъ и вздрагивала, когда открывалась дверь салона… Наконецъ на пятый день явился вѣстникъ, тоненькое письмецо… Донна Мерседесъ разорвала конвертъ и, прочитавъ первыя строки, какъ пораженная громомъ, упала въ кресло.

— «Я на небесахъ, и весь Берлинъ въ истинномъ упоеніи, въ восторгѣ! — гласили второпяхъ набросанныя строки. — Мамины тріумфы были ничто въ сравненiи съ моими! Я чуть не задохнулась подъ цвѣтами, которыми меня осыпали и сейчасъ должна была убѣжать тайкомъ изъ собственнаго салона, наполненнаго восторженными поклонниками, чтобы набросать на бумагу эти строки. Да, теперь я опять живу! И живу въ небесномъ блаженствѣ! Все, что я тайкомъ подготовляла съ самаго пріѣзда въ Германію, исполнилось. Теперь, когда твое вмѣшательство для меня болѣе не опасно, ты должна узнать истину, — вчера вечеромъ я выступила на сцену въ роли „Жизелль!“