— Что я всегда говорила, донна де Вальмазеда? — спросила насмѣшливо Люсиль. — Развѣ я что-нибудь преувеличила, изображая эту чопорную баронессу фонъ Шиллингъ самой противной женщиной на свѣтѣ, non plus ultra[23] зависти и злобной ревности?… Она мрачна, какъ ночь, и терпѣть не можетъ насъ! Я знала, что мы будемъ ей какъ бѣльмо на глазу… но она хитра, эта милая женщина, этого отъ нея отнять нельзя. Она уѣхала и такъ ограничила оставленное ею хозяйство, какъ не могли бы, конечно, сдѣлать порядочные люди, — лучшій способъ поскорѣе выжить насъ изъ дома!.. Я спрашиваю васъ, донна де Вальмазеда, что вы думаете дѣлать? Баронъ Шиллингъ…

— Съ рыбьей кровью нѣмецъ, какъ это значится и въ книгахъ, — раздался въ полголоса отвѣтъ изъ оконной ниши, гдѣ на минуту остановилась Мерседесъ.

— А, наконецъ-то! — вскричала съ восторгомъ Люсиль. Она, какъ наэлектризованная вскочила съ мѣста, и распахнула двери въ сосѣднюю комнату, гдѣ Дебора, только что вымывшая маленькую Паулу, переодѣвала ее, а горничная разбирала сундукъ.

— Вынимайте только спальныя принадлежности, Минна, и ничего больше, — приказала она и затѣмъ подбѣжала къ оконной нишѣ. — Еслибъ Феликсъ зналъ, какъ нищенски насъ примутъ здѣсь, — продолжала она торопливо, какъ человѣкъ, поступающій по старой пословицѣ: «куй желѣзо, пока горячо», — онъ ни за что не послалъ бы насъ въ это гнѣздо домовыхъ, изъ котораго бѣжала сама хозяйка, такъ какъ боится ихъ… И уходя изъ дома, эта милая женщина лишила его всякаго комфорта. Видишь тамъ эти ужасные чайники и кружки съ придѣланными къ нимъ ручками и носиками? — и она показала на буфетъ. — Все это вытащено для насъ изъ чулана. Восемь лѣтъ тому назадъ полки и подставки ломились отъ серебряной и хрустальной посуды, я это отлично помню, потому что мнѣ было тогда очень досадно, что великолѣпный буфетъ моей мамы не могъ соперничать съ этимъ; можетъ она испугалась, что ея драгоцѣнности пристанутъ къ нашимъ пальцамъ?

Это маленькое злобное созданье, шумя шелковыми юбками, проворно шныряло около стоявшей молча Мерседесъ и старалось поймать ея взглядъ.

— Мы, конечно, отправимся въ Берлинъ, Мерседесъ? — тихо спросила она нѣжнымъ ласковымъ голосомъ. — Намъ не остается ничего другого… Феликсъ хотѣлъ дать дѣтямъ нѣмецкое воспитаніе — гдѣ же лучше какъ не тамъ? самое настоящее первобытное нѣмецкое воспитаніе!.. И для меня какое бы это было счастіе! — Она сжала обѣими руками голову, какъ бы боясь лишиться разсудка отъ блаженства. — Хотя бабушка умерла, а мама сдѣлала глупость, позволивъ похитить себя какому-то старостѣ, но у меня тамъ такъ много друзей, такъ много людей, сходившихъ по мнѣ съ ума. Боже мой, я, кажется, была бы даже рада несносному старому дураку князю Конскому!.. Мы уѣдемъ, конечно, съ первымъ же поѣздомъ завтра утромъ?… Знаешь, я лично мало забочусь о томъ, что эта сбѣжавшая монахиня старается оскорбить меня, я стряхиваю съ себя эти коварные булавочные уколы и забавляюсь ими; но ты, ты?…

При этихъ словахъ гнѣвное восклицаніе, казалось, готово было сорваться съ устъ молодой женщины, которая до сихъ поръ стояла неподвижно, устремивъ глаза въ садъ. Она была очень блѣдна, и по ея тяжелому дыханію, съ трудомъ вырывавшемуся изъ груди, видно было, что она борется съ противорѣчивыми ощущеніями, тѣмъ болѣе далека была она отъ объясненій и разговоровъ съ этимъ вертящимся, какъ ртуть существомъ, которое своей безпрерывной болтовней, похожей на птичье щебетанье, нарушало ходъ ея мучительныхъ мыслей.

— Ну, что же, Мерседесъ? — приставала маленькая женщина, задыхаясь отъ волненія, и ея прекрасные зеленоватые глаза ярко блестѣли.

— Мы остаемся здѣсь. Я переплыла океанъ, чтобы исполнить послѣднюю волю моего брата, и я постараюсь это сдѣлать.

Люсиль отвернулась отъ нея, какъ избаловавный ребенокъ, пробѣжала въ сосѣднюю комнату мимо смущеннаго слуги, который только что вошелъ, неся требуемый стаканъ воды, и съ шумомъ захлопнула дверь, чтобы здѣсь, по своему обыкновенію, излить досаду на свою горничную и повѣренную Минну.

Черезъ нѣсколько дней домъ Шиллинга принялъ совсѣмъ иной видъ. Проходившіе мимо замедляли шаги, приближаясь къ желѣзной рѣшеткѣ, чтобы удобнѣе наблюдать за странной новой жизнью въ немъ.

Прежде всего всеобщее вниманіе привлекали два негра. Якъ, сильный мужчина красивой блестяще-черной негрской расы, обитающей на берегахъ Сенегала, казалось, очень полюбилъ домъ съ колоннами; онъ по цѣлымъ часамъ стоялъ, прислонившись къ стройной бѣлой колоннѣ и съ удовольствіемъ любовался струями фонтана, которыя высоко поднимались въ воздухѣ и разсыпались брилліантовыми искрами; или бросалъ по каменнымъ ступенямъ террасы крошки хлѣба для безчисленнаго множества воробьевъ, стаями слетавшихся сюда, между тѣмъ какъ толстая Дебора въ пестромъ ситцевомъ платьѣ и кокетливомъ кисейномъ чепчикѣ съ свѣтлыми бантами на кудрявыхъ волосахъ, переваливаясь и совсѣмъ запыхавшись, старалась не отставать отъ своего «золотого дитятки» маленькой Паулы, которая на своихъ крошечныхъ ножкахъ бодро слѣдовала за Iозе, бѣгавшимъ съ своимъ товарищемъ Пиратомъ по переднему саду.

Это маленькое шумное общество продолжало привлекать вниманіе публики, гуляющей по ту сторону рѣшетки и послѣ того, какъ ослабѣло поразительное впечатлѣніе, производимое «неграми рабами». Всѣ привыкли къ царившей здѣсь тишинѣ и замкнутому уединенію; лишь иногда баронесса, всегда зябнувшая, завернувшись въ плэдъ, съ длиннымъ сѣрымъ шлейфомъ, съ высокомѣрнымъ взглядомъ и безцвѣтнымъ лицомъ, тихо и одиноко скользила между деревьями. Теперь же въ аллеяхъ и кустарникахъ, какъ пестрыя бабочки, мелькали въ воздухѣ мячи и обручи, на дорожкахъ тамъ и сямъ валялись дѣтскія сабли, стояли коляски съ куклами, и маленькіе чужеземцы, такъ скоро освоившіеся съ нѣмецкой почвой, были прекрасны, какъ херувимы, изнѣжены и наряжены, какъ княжескія дѣти.

Тамъ было еще существо, которое не знали куда причислить — къ дѣтямъ или къ взрослымъ дѣвушкамъ, въ двадцать лѣтъ сохравшимъ дѣтскія манеры и обворожительную наивность. Она большей частью быстро пробѣгала по дорожкамъ, обрывала мимоходомъ листья сь кустарниковъ, жевала ихъ маленькими блестящими зубами и, не стѣсняясь, топтала тщательно охраняемый бархатистый дернъ цвѣтниковъ, чтобы сорвать въ клумбѣ какой-нибудь понравившійся ей цвѣтокъ и приколоть его къ локонамъ или шаловливо оборвать у него лепестокъ за лепесткомъ. За желѣзной рѣшеткой представлялось зрѣлище, полное естественной чарующей прелести, и люди не могли досыта насмотрѣться на прелестное сумасбродное созданье даже тогда, когда она скучая и въ дурномъ расположеніи духа лежала въ платановой аллеѣ на пурпуровыхъ шелковыхъ стеганыхъ одѣялахъ, разостланныхъ на желѣзной мебели. Маленькая ножка, выглядывавшая изъ волнъ шитья, кружевъ и оборокъ, своимъ движеніемъ, точно маятникъ, указывала на улучшеніе или ухудшеніе настроенія, рука безпрестанно хваталась за серебряный колокольчикъ, и на звонокъ прибѣгала изъ дома горничная, то съ книгами, то съ флакономъ, то съ шалью и тому подобными вещами, пока наконецъ какая-нибудь гигантская бонбоньерка не улучшала расположенія духа и не привлекала сюда дѣтей. Тогда молодые зубки неутомимо принимались за работу, и всѣ вмѣстѣ они составляли очаровательную группу. Но чтобы это рѣзвое, болтавшее ногами созданье было матерью бѣлокурыхъ дѣтокъ никому и въ голову не приходило такъ же, какъ и старой женщинѣ, которая уже въ продолженіе нѣсколькихъ дней безпрестанно появлялась у окна мезонина въ монастырскомъ помѣстьѣ. Она никогда не высовывалась изъ окна, а только слегка наклоняла голову въ сторону ненавистнаго цвѣтника шиллингова дома, но глаза ея, какъ бы притягиваемые магнитомъ, со страхомъ останавливались на извилистыхъ дорожкахъ, и, когда по нимъ пробѣгала взапуски съ Пиратомъ стройная фигура Іозе, одѣтаго въ голубой матросскій костюмъ, и раздавались звуки его командующаго голоса, ея твердая трудолюбивая рука невольно хваталась за подоконникъ, и по блѣдному холодному лицу разливался румянецъ невѣроятнаго смущенія.