— Да, я сердитъ, но больше на себя за свою довѣрчивость, которая поставила меня въ унизительное положеніе… Я уже слыхалъ изъ вашихъ устъ злыя слова, вы наградили меня презрѣніемъ, не имѣя ни малѣйшаго понятія объ истинномъ положеніи дѣла.

Она вспомнила о своемъ безпощадномъ замѣчаніи въ мастерской и, отвернувшись отъ него, начала передвигать и переставлять разныя бездѣлушки на письменномъ столѣ.

— Ваше убійственное сужденіе о несчастныхъ неграхъ, возмутившее меня недавно до глубины души, до сихъ поръ еще звучитъ въ моихъ ушахъ, — продолжалъ онъ непреклонно, но я измѣнилъ свое мнѣніе о васъ, когда я увидѣлъ ваше великодушіе и самоотверженіе въ отношеніи къ женѣ вашего брата, вашу нѣжность и безграничную любовь къ его дѣтямъ. Въ вашей душѣ борятся двѣ силы: великодушная благородная натура и вредные результаты воспитанія. Подъ вліяніемъ послѣднихъ обнаруживающихся въ измѣнчивости вашего настроенія, вы и меня заставляете страдать, но въ другой разъ этого не случится, — у меня нѣтъ наклонности къ рабскому подчиненію.

Онъ поклонился и пошелъ въ комнату больного. Тамъ онъ подошелъ къ постели, — Дебора удалилась изъ комнаты еще при входѣ доктора, — и дама, изъ оконной ниши украдкой наблюдавшая за нимъ, видѣла, какъ низко наклонился онъ надъ спящимъ ребенкомъ. Онъ положилъ на минуту свою красивую изящную руку на лобъ ребенка и потомъ черезъ дѣтскую вышелъ изъ нижняго этажа.

Донна Мерседесъ прислушивалась къ его удалявшимся шагамъ, какъ будто хотѣла хорошенько запомнить этотъ звукъ, такъ какъ она никогда больше не услышитъ его въ этихъ комнатахъ. Она сейчасъ выслушала такія слова, какія никогда не касались избалованнаго, привыкшаго къ лести слуха всѣми воспѣваемой испанской красавицы… А между тѣмъ она была виновата только въ томъ, что не сдержала своего справедливаго гнѣва и раздражительности, — но развѣ она когда-нибудь считала за нужное быть съ мужчинами любезнѣе, чѣмъ она была теперь?…

Ея женихъ, набобъ Южной Каролины, самый высокомѣрный и надменный изъ всѣхъ плантаторовъ, въ дѣйствительности былъ ея рабомъ, — когда она ему улыбалась, для него свѣтило солнце, когда она сердилась, для него наступала мрачная ночь.

Она поспѣшно удалилась изъ оконной ниши и, опустившись на колѣни передъ кроваткой Іозе, спрятала пылавшее лицо въ свѣжихъ простыняхъ.

Прошло нѣсколько дней. Выздоровленіе маленькаго Іозе медленно, едва замѣтно подвигалось впередъ, онъ лежалъ въ подушкахъ слабый и безсильный и попрежнему надо было избѣгать всякаго шума и сильнаго свѣта, такъ велика была слабость ребенка. Поэтому около комнаты больного все еще ходили на цыпочкахъ, въ переднемъ саду не зажигали газа и передъ домомъ съ колоннами настлали новой соломы.

Донна Мерседесъ болѣе же не видала хозяина дома.

Тотчасъ послѣ его ухода вечеромъ явилась на его мѣсто Анхенъ, чтобы помогать ей ухаживать за больнымъ, и была принята безъ возраженія.

Молчаливая, тихо двигавшаяся дѣвушка, какъ нельзя лучше годилась для этого. Ея молодое, необычайно мрачное лицо точно просвѣтлѣло съ тѣхъ поръ, какъ она переступила порогъ большого салона, чтобы оставаться тамъ день и ночь. Іозе полюбилъ ее, да и донна Мерседесъ привыкла къ дѣвушкѣ, которая говорила только тогда, когда ее спрашивали и никогда не смотрѣла на нее пытливо и пристально. Совершенно отдавшись своей обязанности, она, казалось, никогда не нуждалась въ отдыхѣ и никогда не высказывала потребности освѣжиться, подышать свѣжимъ воздухомъ… Она была только въ высшей степени чувствительна къ каждому, даже самому незначительному, шуму, раздавшемуся въ глубокой строго соблюдаемой тишинѣ нижняго этажа. Тогда казалось, что вся душа дѣвушки сосредоточивалась въ слухѣ, такъ напряженно и неподвижно прислушивалась она, иногда по нѣсколько минутъ… иногда она вдругъ, какъ вкопаная, останавливалась среди большого салона, — затаивъ дыханіе, склонившись впередъ всѣмъ корпусомъ, устремивъ пылающій взглядъ на стѣну, возлѣ которой стояла софа съ зелеными подушками, эта всегда молчаливая, умѣющая владѣть собой дѣвушка стояла тогда, какъ подстерегающая кошка, которая слышитъ мышь и готовится кинуться на ничего не подозрѣвающую жертву, какъ только исчезнетъ раздѣляющая ихъ преграда.

Люсиль, которая однажды застала дѣвушку въ такомъ положеніи, утверждала, что она сумасшедшая, и старалась избѣгать ее. Маленькая женщина и безъ того теперь рѣдко приходила въ нижній этажъ — ей было досадно, что такъ долго соблюдаютъ «разныя церемоніи»; у мальчика ничего больше не болитъ, а кругомъ него все еще ходятъ на цыпочкахъ и говорятъ шопотомъ; а когда она давала бѣдному полуголодному мальчику какое-нибудь лакомство, ее бранили, какъ будто бы она хотѣла его отравить.

О томъ, что произошло между донной Мерседесъ и хозяиномъ дома она и не подозрѣвала. Она находила вполнѣ понятнымъ, что онъ вернулся въ свою мастерскую и углубился въ свое дѣло, чтобы наверстать потерянное въ послѣднія недѣли время, и ее сердило только то, что у него ни для чего другого не было ни глазъ, ни ушей. Онъ стоитъ, точно вкопаный, передъ своимъ мольбертомъ, говорила она, и взглядъ брошенный имъ на нее, когда она одинъ разъ забралась въ зимній садъ, чтобы заглянуть оттуда черезъ стеклянную дверь въ мастерскую, былъ далеко не любезенъ.

Чтобы избавиться отъ «выглядывавшей изъ всѣхъ угловъ скуки» она продолжала забавляться въ своихъ комнатахъ танцами. Маленькая Паула разсказывала, что у мамы крылья, какъ у ангела въ книжкѣ Іозе, что она ходитъ «безъ чулокъ», и на ея платьяхъ все золото и серебро…

При этомъ тамъ укладывались и отсылались большіе ящики «съ старомодными туалетами», которые берлинская модистка должна была исправить и передѣлать… Люсиль теперь часто уходила изъ дома со своей служанкой и никогда не возвращалась безъ того, чтобы вслѣдъ за ней не приносили изъ магазиновъ множества свертковъ. Она покупала матеріи, модные уборы и все, что ей нравилось и относилась къ цѣнѣ съ полнѣйшей небрежностью богатой землевладѣлицы, располагающей тысячами.

Однажды послѣ обѣда она пришла въ большой салонъ совсѣмъ одѣтая для выхода. Она казалась взволнованной и глаза возбужденно блестѣли изъ-подъ вуаля, которымъ она кокетливо закрыла лицо отъ пыли и солнца.

— Моя касса пуста, Мерседесъ, — сказала она. — Я должна кое-за-что заплатить и мнѣ надо не менѣе пятисотъ таллеровъ. — Она небрежно протянула маленькую затянутую въ перчатку руку, чтобы получить требуемое.

— Ты очень еще недавно получила такую же большую сумму, — возразила пораженная Мерседесъ — она, очевидно, хотѣла еще что-то прибавить, но маленькая женщина прервала ее.

— Пожалуйста, не горячись изъ-за такихъ пустяковъ, — сказала она злобно, успокаивая ее движеніемъ руки. — Пятьсотъ таллеровъ! — повторила она съ паsосомъ. — Велики деньги. У моей мамы пятьсотъ талеровъ уходило межъ пальцевъ, когда надо было во время путешествій давать людямъ на чай, этого мы бѣдные, конечно, не можемъ… He будешь ли ты также считать куски, которые я кладу въ ротъ, донна Мерседесъ? — Она съ горькой улыбкой протянула руки къ небу. — Объ этихъ-то необычайныхъ попеченіяхъ толковали мнѣ, когда я рѣшилась ѣхать въ Америку!.. Впрочемъ я готова голову прозакладывать, — при этомъ она съ выразительной пантомимой провела рукой по шеѣ, - что ты не имѣешь никакого права такъ контролировать мои расходы, а потому я наконецъ возьму на себя трудъ…

Она вдругъ замолчала. На письменномъ столѣ, у котораго сидѣла ея золовка, лежала требуемая сумма денегъ. Донна Мерседесъ молча указала на банковые билеты, ни одинъ мускулъ не дрогнулъ въ ея лицѣ.

Люсиль взяла деньги и положила ихъ въ карманъ.

— Я возьму съ собой Паулу, — сказала она, — дѣвочкѣ нужно новую шляпу…

— Паула набѣгалась въ саду и теперь спитъ въ дѣтской.

— Такъ я разбужу ее.

Она, какъ бы боясь потерять лишнюю минуту, побѣжала черезъ комнату больного въ дѣтскую; но донна Мерседесъ послѣдовала за ней и остановила ее въ дверяхъ.

— Что за глупости, Люсиль, — сердито сказала она, — изъ-за пустой фантазіи нарушать освѣжающій сонъ ребенка!