Онъ такъ сильно ударилъ рукой по столу, что подносъ зазвенѣлъ — невѣстка его въ испугѣ собрала дрожащими пальцами разныя перечницы и солонки, со звономъ разлетѣвшіяся въ разныя стороны.

— Но я далъ твоей матери слово, что въ моемъ домѣ ты ничего не услышишь объ отцѣ, - продолжалъ старый баронъ. — Что мнѣ было дѣлать? Въ противномъ случаѣ я никогда бы не увидѣлъ тебя, а безъ меня они въ своей лягушачьей норѣ сдѣлали бы изъ молодой люціановской крови настоящаго негоднаго Вольфрама. Твоему отцу я никогда не могъ дать о тебѣ извѣстій… — онъ замолчалъ, сильно взволнованный; онъ самъ не ожидалъ страшнаго внутренняго волненія, возбужденнаго въ молодомъ человѣкѣ напоминаніемъ объ отцѣ.

Феликсъ вскочилъ и, бросившись къ говорившему, схватилъ его правую руку и порывисто прижалъ ея къ своей груди.

— Вы знаете о моемъ отцѣ? Живъ онъ? Думаетъ онъ обо мнѣ? — бормоталъ онъ, почти задыхаясь.

— Не волнуйся, мой милый, — уговаривалъ его старый баронъ, прослезившись отъ умиленія. — Жаль, что онъ не можетъ тебя видѣть въ эту минуту — сердце у него запрыгало бы отъ радости — онъ любитъ своего сына такъ же, какъ я моего.

Онъ бросилъ на сына украдкой печальный взоръ и вздохнулъ.

— Въ юности мы были добрыми товарищами и остались такими до сего дня, — прибавилъ онъ послѣ минутнато молчанія. — Люціанъ былъ такой же кутила, такой же веселый малый, какъ и я, и въ домѣ Шиллинга чувствовалъ себя лучше, чѣмъ у своихъ родныхъ.

Конечно, для бѣдняжки было бы лучше, еслибы онъ никогда не видалъ дома съ колоннами, а вмѣстѣ съ нимъ и ледяной сосульки, прекрасной Терезы Вольфрамъ; покидая Германію, онъ тайкомъ провелъ одну ночь у меня въ домѣ. Онъ сходилъ съ ума отъ страстнаго желанія увидать тебя и строилъ разные несбыточные планы: похитить тебя и еще Богъ знаетъ что, силой отстоять свои права; но онъ долженъ былъ убѣдиться, что съ крючкотворцами проклятаго монастырскаго гнѣзда ничего не подѣлаешь. И тогда онъ уѣхалъ, — тамъ за моремъ искалъ онъ и нашелъ новую родину. Тамъ онъ женился на знатной испанкѣ и былъ съ ней счастливъ. Пока она была жива письма его дышали спокойствіемъ, — онъ любилъ жену и, казалось, примирился со своей судьбой, но она умерла и имъ снова овладѣла тоска по сынѣ… - Онъ остановился и съ улыбкой покачалъ головой, положивъ руку на письмо. — Страшное совпаденіе! Вчера какъ разъ пришло ко мнѣ это письмо. Люціанъ хвораетъ, какъ и я, бѣдный Лазарь, и поэтому самъ не можетъ ѣхать. Онъ настоятельно проситъ меня переговорить съ тобой о немъ и о его дѣлахъ, — да чего тутъ много толковать… ты уложишься и поѣдешь къ отцу! Теперь твоимъ отечествомъ будетъ Америка!

Феликсъ нѣсколько разъ быстро прошелъ взадъ и впередъ по комнатѣ, лицо его то блѣднѣло, то краснѣло и на немъ поперемѣнно выступали то радость, то гнѣвъ; наконецъ онъ остановился передъ Люсилью. Она вскочила и порывисто бросилась къ нему на грудь.

— А ты поѣдешь со мной, Люсиль? — спросилъ онъ взволнованнымъ голосомъ.

— Конечно, да, глупый Феликсъ! — засмѣялась она, — хоть сію минуту!.. Небо и море!.. Это будетъ еще веселѣе, чѣмъ я когда нибудь воображала!.. Такъ мы ѣдемъ въ Америку? Конечно въ блестящій Нью-Іоркъ?…

— Нѣтъ, милое дитя, прямо въ южные штаты, въ богатый штатъ Южной Каролины. Другъ Люціанъ сдѣлался плантаторомъ, онъ получилъ отъ своего тестя богатыя владѣнія. Господа плантаторы играютъ тамъ важную роль, передъ ними аристократія ничего не значитъ, они въ полномъ смыслѣ феодальные бароны. Тесть Люціана испанецъ изъ Флориды и, судя по описанію, живетъ на своихъ плантаціяхъ, какъ настоящій нѣмецкій князь.

Съ выразительной улыбкой кивнулъ онъ Феликсу подойти къ нему поближе.

— Видишь ли, мой милый, тебѣ нечего жалѣть о материнскомъ наслѣдствѣ, котораго тебя лишили самымъ подлымъ образомъ, — уже много лѣтъ отецъ твой дѣлаетъ сбереженія и откладываетъ ихъ для тебя — и хотя онъ не можетъ оставить тебѣ плантацій, — онъ остановился и развернулъ шелковую бумагу и вынулъ оттуда дощечку изъ слоновой кости, — потому что у тебя есть сестра, Феликсъ, тринадцатилѣтняя дочь отъ второго брака — вотъ она!

Съ этими словами онъ подалъ радостно изумленному молодому человѣку миніатюрный портретъ на слоновой кости. Люсиль быстро подбѣжала и отъ волненія и любопытства почти оттолкнула Феликса; но молодой баронъ тоже всталъ и подошелъ; только молодая жещина равнодушно оставалась на мѣстѣ. Она, опустивъ глаза, машинально вертѣла чайную ложку и, еслибъ не легкая краска на лицѣ, обнаруживавшая внутреннее волненiе, можно было бы подумать, что она не имѣетъ никакого понятія о томъ, что вокругъ нея происходитъ.

— Развѣ не прелестное дитя эта маленькая Мерседесъ? — спросилъ старый баронъ.

— Какое это дитя, — проворчала Люсиль, тихо отстраняя руку, державшую портретъ. — Ей тринадцать лѣтъ, а она смотритъ съ такимъ высокомѣріемъ и серьезностью, точно старый ученый профессоръ. Слушай, Феликсъ, я ревнива! Ты будешь ее любить?

— Да, Люсиль, хотя я боюсь, что она не будетъ мнѣ отвѣчать тѣмъ же; у нея въ чертахъ много гордости и жесткости…

— Нe правда ли? Что она горбата, въ этомъ ты можешь быть увѣренъ, Феликсъ. У кого красивая фигура, тотъ не даетъ срисовывать одну голову, я готова побиться о закладъ. А эта голова, точно обрубленная, является въ облакахъ…

— Нѣтъ, она съ ангельской красотой выглядываетъ изъ облаковъ, — сказалъ баронъ Шиллингъ, не отрывая глазъ отъ дорогой, хотя и вышедшей изъ моды живописи. — Эта маленькая картинка — художественное произведеніе.

— Это рисовалъ старый художникъ, живущій у Люціана, и очень имъ уважаемый, — замѣтилъ старый баронъ. — Я говорю, что эта головка всякаго сведетъ съ ума. Мнѣ бѣдному старому калѣкѣ сдѣлалось вчера грустно при видѣ этихъ молодыхъ глазъ… Но у нея нетъ ни одной черты отца…

— А также и Феликса! — сказала Люсиль съ видимымъ облегченіемъ. — Желтая кожа и страшно густые черные волосы…

— Съ блестящими голубыми глазами встрѣчаются только подъ тропиками, — добавилъ баронъ Шиллингъ. — Для меня эта головка была бы неоцѣненнымъ образцемъ.

— Ты можешь оставить портретъ у себя, Арнольдъ, ты имѣешь въ немъ также свою часть, — сказалъ живо старый баронъ, — по лицу его пробѣжала какая-то мрачная тѣнь. — Добрый Люціанъ думаетъ, что въ домѣ Шиллинга все еще по старому — наша переписка прерывалась надолго изъ-за болѣзни его жены — теперь онъ пишетъ мнѣ, чтобъ ты бросилъ свое правовѣдѣніе и дворянство и пріѣзжалъ къ нему; у него такъ много разныхъ страстныхъ желаній и плановъ — онъ хотѣлъ бы показать тебѣ свою Мерседесъ столько же, сколько и Феликсу, а прочее ты можешь и самъ угадать.

Молодой человѣкъ покраснѣлъ до корня волосъ. Онъ осторожно, но очень поспѣшно положилъ портретъ обратно на шелковую бумагу, какъ будто бы онъ жегъ ему пальцы. На одну минуту на плечо его тяжело опустилась рука: его жена мимоходомъ наклонилась черезъ него взглянуть на портретъ и прошла къ маленькому столу за своей работой.

Она вдругъ остановилась, какъ вкопанная и всѣ другіе замолчали, прислушиваясь. На улицѣ раздавался такой жалобный и горькій плачъ ребенка, что старый баронъ испуганно поднялся съ мѣста и, опираясь на Феликса, съ трудомъ направился къ окну, которое его сынъ уже открылъ.

Гроза, казалось, прошла съ послѣднимъ громовымъ ударомъ; дождя не было, но влажный свѣжій ароматичный воздухъ наполнялъ галлерею, шедшую параллельно окнамъ, а беззвѣздное небо чернымъ грознымъ сводомъ разстилалось надъ городомъ. Газовые фонари, горѣвшіе передъ домомъ, ярко освѣщали цвѣтникъ съ фонтаномъ и клумбами; ни одинъ листъ не шевелился на обремененныхъ цвѣтами кустарникахъ, ничьи шаги не раздавались по гравію дорожекъ; но на улицѣ по ту сторону желѣзной рѣшетки стояли люди, и изъ-за шума мужскихъ голосовъ время отъ времени слышался плачъ, прерываемый бранью женщины; ребенокъ больше не кричалъ.

Пока мужчины и Люсиль прислушивались у окна, баронесса подошла къ чайному столу и сѣла на свое мѣсто. Старый баронъ, вставая, уронилъ со стола шелковую бумагу со всѣмъ, что въ ней было, и не замѣтилъ, потому что она безшумно упала на коверъ. Баронесса прошла мимо нея, но и не подумала поднять, считая это унизительнымъ для своего достоинства. Она снова держала работу въ своихъ восковыхъ пальцахъ и мѣрно продергивала взадъ и впередъ бѣлую нитку, не отрывая отъ работы глазъ, опушенныхъ длинными рѣсницами. Только одинъ разъ взглянула она на коверъ. Минка, осторожно осмотрѣвшись, тихонько выбралась изъ своего убѣжища, схватила бумагу, нѣжно прижала ее къ груди и исчезла опять за занавѣской.