Госпожа совѣтница, точно виноватая, скромно и безмолвно проводила свою жизнь подлѣ ожесточеннаго супруга; только его приближеніе вызывало краску сильнаго испуга на ея блѣдное лицо, а то она походила на движущуюся каменную статую.

И вотъ черезъ семь лѣтъ послѣ смерти своей послѣдней дочки она опять лежала въ задней комнатѣ подъ бѣлоснѣжнымъ пологомъ: тяжелыя темныя облака покрывали небо, но единственный пробившійся лучъ солнца игралъ на блѣдномъ челѣ страдалицы.

— Сынъ! — торжественно произнесла старая акушерка.

— Вольфрамъ! — вырвался радостный крикъ изъ устъ совѣтника.

Онъ бросилъ два золотыхъ въ ванну, въ которой купали ребенка, потомъ подошелъ къ кровати и въ первый разъ послѣ двадцатилѣтняго супружества поцѣловалъ руку жены, давшей жизнь его сыну.

Потомъ наступилъ день, какого еще не видало никогда монастырское помѣстье.

Вольфрамы не любили хвастаться своимъ богатствомъ: oни напротивъ тщательно скрывали въ кладовыхъ свое серебро, бѣлье, фамильныя драгоцѣнности, а въ погребахъ старыя дорогія вина — oни довольствовались сознаніемъ, что все это у нихъ есть: но послѣ обѣда и вечеромъ того счастливаго дня въ такъ называемой большой залѣ, бывшей столовой монаховъ, богатство ихъ обнаружилось во всемъ блескѣ. На массивныхъ столахъ, покрытыхъ камчатными скатертями сверкало старинное серебро, накопленное вѣками: чаши, блюда, жбаны, кубки, огромныя солонки, а на темныхъ, украшенныхъ рѣзьбой стѣнахъ канделябры, все самой лучшей художественной работы. А въ небольшой сосѣдней комнатѣ стояла купель. Вольфрамы не любили цвѣтовъ; на окнахъ никогда не было ни одного горшка, а въ фруктовомъ саду и на огородѣ за хозяйственными строеніями цвѣли въ yroлкѣ нѣсколько кустовъ дикихъ розъ самовольно водворившихся тамъ, — сегодня же благоухающіе цвѣты изъ городскихъ оранжерей украшали столъ: новорожденный былъ завернутъ въ фамильное крестильное покрывало изъ атласа яблочнаго цвѣта, а на его темной головкѣ была надѣта старомодная шапочка, украшенная пожелтѣвшими кружевами и вышитая индійскимъ жемчугомъ.

Старая акушерка между тѣмъ сидѣла наверху въ комнатѣ больной и разсказывала ей о роскоши убранства внизу, гордыхъ разодѣтыхъ въ шелкъ и бархатъ кумовьяхъ, о винахъ, разливавшихъ чудный ароматъ по всему дому, и о томъ, что маленькаго «сынка совѣтника», какъ какого нибудь принца, крестили среди розъ и миртовъ.

На исхудаломъ лицѣ родильницы мелькнула горькая улыбка, — ея маленькихъ дѣвочекъ не удостоивали парадныхъ крестинъ, розы и мирты не окружали ихъ купель, серебро не вынималось изъ кладовыхъ… На щекахъ блѣдной женщины также зацвѣли розы, яркiя лихорадочныя розы. И въ то время, какъ внизу звенѣли стаканы и пили за здоровье давно желаннаго наслѣдника, наверху раздвинулся бѣлый пологъ, и всѣ пять дѣвочекъ окружили мать, и она горячо ласкала ихъ, и нѣжно разговаривала, и играла съ ними, а доктора безпомощно стояли вокругъ говорившей безъ умолку женщины, пока она съ усталой, блаженной улыбкой не опустила голову на подушки и не уснула навѣки.

Ея смерть не оставила въ домѣ замѣтной пустоты. У маленькаго Вита была кормилица, и, какъ только скончалась хозяйка, жившая въ верхнемъ этажѣ сестра совѣтника, прекрасная суровая женщина, сошла внизъ и приняла ключи и все хозяйство.

Она была истая Вольфрамъ по всѣмъ своимъ поступкамъ и по наружности, на которой сорокъ шесть лѣтъ жизни не оставили слѣда. Только одинъ разъ страсть побѣдила въ ней строгіе принципы и привела «конечно» къ бѣдѣ. Она была единственной соучастницей cовѣтника въ вольфрамовскомъ наслѣдствѣ и кромѣ того очень красивой дѣвушкой. Въ домѣ Шиллинга ее ласкали, какъ собственную дочь, и тамъ она познакомилась съ маіоромъ Люціаномъ, за котораго вышла замужъ, несмотря на всѣ увѣщанія брата и внутренній предостерегавшій ее голосъ. И въ самомъ дѣлѣ, она съ своей суровой преисполненной семейныхъ традицій природой и изящный легкомысленный офицеръ подходили другъ къ другу, какъ огонь и вода. Она упорно принуждала его измѣнить свои привычки, а онъ съ тонкой насмѣшкой всячески старался ускользнуть отъ «мѣщанскихъ обычаевъ». Это повело къ ссорамъ, и однажды вечеромъ маіорша съ пятилѣтнимъ сыномъ на рукахъ тайно уѣхала изъ Кенигсберга и поселилась навсегда въ монастырскомъ помѣстьѣ…

Маленькій Феликсъ спряталъ голову въ ея дорожный плащъ, когда она привела его въ тотъ вечеръ въ свой родительскій домъ. Лѣстница, шедшая въ пустой верхній этажъ, со своими карикатурными перилами и скрипящими ступенями, сумракъ, царящій въ саженныхъ углубленіяхъ дверныхъ арокъ, и тусклыя, оправленныя въ свинецъ стекла подъемныхъ оконъ, о которыя беззвучно бились ночныя бабочки и сквозь которыя вечернее солнце тускло и лѣниво проливало свой свѣтъ на каменный полъ передней, все это показалось мальчику страшнымъ, какъ домъ людоѣда въ лѣсу… И стройный изящный ребенокъ въ голубой бархатной курточкѣ съ блестящими золотистыми кудрями, казалось, по ошибкѣ попалъ сюда.

«Она привела пестраго колибри въ старое соколиное гнѣздо», сказалъ ея братъ совѣтникъ, мрачно покосившись на мальчика.

Маленькій похищенный мальчикъ какъ былъ такъ и остался здѣсь чуждымъ. Тщетно холодный воздухъ монастырскаго помѣстья охватывалъ идеальные образы въ его головѣ и сердцѣ — онъ былъ, какъ и его отецъ, горячей поэтической натурой… Покинутый въ Кенигсбергѣ мужъ употребилъ всѣ усилія, чтобы вернуть себѣ мальчика, но всѣ его старанія разбились объ юридическія знанія совѣтника Вольфрама, — ребенокъ остался при матери. Вслѣдствіе этого маіоръ Люціанъ вышелъ въ отставку, онъ исчезъ изъ Кенигсберга, и никто не зналъ, куда онъ дѣвался.

Съ тѣхъ поръ маіорша поселилась снова въ своей дѣвичьей комнатѣ въ мезонинѣ, выходившей окнами на улицу. Она душой и тѣломъ подходила къ этимъ просто выкрашеннымъ стѣнамъ съ глубоко вдѣланными въ нихъ шкафами съ темными створчатыми дверцами; она по-прежнему сидѣла въ глубокой оконной нишѣ на кожаномъ стулѣ съ прямой спинкой и спала за толстыми занавѣсками, «сдѣланными» изъ пряжи собственноручно приготовленной ея бабушкой. Но она никогда болѣе не переступала порогъ дома Шиллинговъ — она избѣгала воспоминанiй о своемъ мужѣ, какъ о смертельномъ врагѣ. Маленькій Феликсъ, напротивъ, скоро сдѣлался своимъ въ домѣ Шиллинговъ. Единственный сынъ барона Крафта фонъ Шиллингъ былъ ровесникъ ему. Оба мальчика съ первой минуты нѣжно полюбили другъ друга, и маіорша согласилась на ихъ знакомство, только съ условіемъ, что ея ребенку никогда ни однимъ словомъ не напомнятъ объ его отцѣ.

Потомъ молодые люди были товарищами по университету въ Берлинѣ, - оба изучали правовѣдѣніе. Арнольдъ фонъ Шиллингъ намѣревался поступить на государственную службу, а Феликсъ Люціанъ долженъ былъ пойти по стопамъ своего дядюшки — сначала занять его должность въ городскомъ управленiи, а потомъ и въ управленіи монастырскимъ имѣніемъ, ибо, по смерти послѣдней его бѣлокурой кузины, совѣтникъ назначилъ его своимъ наслѣдникомъ и преемникомъ, конечно съ условіемъ, что онъ къ своему отцовскому имени прибавитъ и имя Вольфрама. Но 1860-й годъ, какъ было выше упомянуто, измѣнилъ всѣ семейныя обстоятельства и въ домѣ Шиллинга, и въ монастырскомъ помѣстьѣ: — Арнольдъ фонъ Шиллингъ вернулся домой, чтобы по просьбѣ своего больного отца жениться на двоюродной сестрѣ и такимъ образомъ возвратить всѣ имѣнія Шиллинговъ, а въ монастырскомъ помѣстьѣ появился давно желанный наслѣдникъ, маленькій Витъ Вольфрамъ, своимъ слабымъ дыханіемъ разрушившій всѣ притязанія своего кузена Феликса на наслѣдство.

Въ бурное и снѣжное апрѣльское утро совѣтница была погребена въ семейномъ склепѣ. Въ этотъ день Феликсъ Люціанъ пріѣзжалъ домой на нѣсколько часовъ, чтобы отдать послѣдній долгъ умершей теткѣ. Теперь, черезъ два мѣсяца послѣ того, въ первыхъ числахъ іюня, когда запахъ сирени наполнялъ воздухъ, и опавшiй цвѣтъ фруктовыхъ деревьевъ, какъ снѣгомъ, покрывалъ лужайки, онъ пріѣхалъ снова въ монастырское помѣстьѣ, чтобы провести здѣсь нѣсколько дней отдыха, какъ онъ писалъ матери.

Въ обширныхъ сѣняхъ, куда онъ вошелъ, и гдѣ послѣдній день находилась покойница, ему показалось, что облака голубоватаго дыма отъ ладона еще носились подъ потолкомъ и чувствовался сильный запахъ буксовыхъ [1] гирляндъ, среди которыхъ мирно покоилась блѣдная женщина съ гладкими бѣлокурыми волосами.