Пыльцов с робостью поднял глаза на генерала-полковника в штатском. Тот просто ждал, когда они приедут.

Двери распахнулись — и перед ними возник просторный ярко освещенный туннель с движущимися горизонтальными эскалаторами.

Пако Кочканян ступил на движущийся эскалатор, следом за ним медленно поехал Пыльцов.

Через три с половиной минуты — Пыльцов специально заметил время, они сошли с эскалатора и опять вошли в лифт, который на этот раз был уставлен цветами и поехал вверх.

Пыльцов приободрился.

— Работаем под землей, живем под землей, — все с тем же устрашающим акцентом сказал Пако Кочканян.

— Как вы меня нашли? — осмелился спросить Веничка.

— Вы уже были однажды на приеме у господина Фортепьянова, и мы подумали, что Вы, вероятно, наш тузпромовский акционер. Так оно и оказалось.

— Но как вы меня здесь нашли? — повторил вопрос Пыльцов, делая акцент на слове “здесь”.

— По чистой случайности. Хозяин потребовал Вас к себе — я позвонил в депозитарий, чтобы уточнить ваш костромской адрес, а вы как раз там оказались. Я тут же отменил вылет нашего самолета в Кострому, который уже отправлялся за вами.

Лифт остановился на цифре 18. Двери распахнулись. Кочканян пригласил выйти Пыльцова первым.

Но едва Веничка покинул уставленный букетами роз лифт, начальник Тузпромовской досмотровой дивизии нажал на кнопку и уехал вниз.

Пыльцов огляделся — он оказался в широких апартаментах с характерным запахом гималайских вечноживущих лилий. Значит он очутился опять в одном из небоскребов Тузпрома! Сплошные окна из америкостекла и вид далеких и маленьких кремлевских башенок окончательно успокоил Пыльцова. И тут вдруг прямо перед собой новый владелец крупнейшего пакета акций Тузпрома увидел Основного Диспетчера и Председателя Совета Директоров господина Фортепьянова, незаметно занимавшего всего одну треть широкого кожаного кресла. “Как мог этот крошечной микроцефал, который с тех пор еще более уменьшился и усох, увлечь мою красавицу Оленьку?! Ну что ж!… Теперь мы с тобой, Рор Петрович, почти на равных…” — промелькнуло в несколько обескураженном этой картиной сознании Пыльцова. Он собрался с духом и посмотрел прямо на господина Фортепьянова, своего соперника. И явственно увидел, как нестерпимая жадность переворачивает всю душу сидящего перед ним магната — конвульсии алчности крошечными волнами, уходящими каким-то образом во внутрь ненасытной душонки олигарха, пробегали по его маленькому лобику и впалым, тощим щекам.

“То-то же! Семь процентов Тузпрома теперь навсегда мои! — подумал Веничка. — И ничего ты не поделаешь! Не будешь же ты ради моих семи процентов нарушать правила игры, в которую сам играешь. Депозитарную расписку отнимешь, но в сервер все равно не полезешь! Так что жаднись — не жаднись — теперь поздно! Золотое перо жар-птицы уже в моем кармане!” — Веничка торжествующе улыбнулся и сквозь пиджак ощупал бугорок бумажника, в котором была спрятана депозитарная расписка, свидетельствующая о кардинальной перемене всей жизни.

И тут вдруг с невыносимой грустью, тяжким вздрагивающим шепотом Основной Диспетчер и Председатель Совета Директоров господин Фортепьянов произнес:

— Она меня бросила…

И по его скукоженным сухощавым щечкам вдруг полились крупные слезы.

— Как бросила? — с замиранием сердца спросил Пыльцов и в очередной раз поразился нюху Оленьки. Не успел он в карман положить пятьдесят миллиардов, как Оленька уже вернулась к нему! Вот прозорливая, вот хитрая бестия!

— Как бросила? — повторил он свой нелепый вопрос.

— Бросила… — тише шепота опять пробормотал магнат.

“Оказывается, это не жадность, а ревность терзает Фортепьянова!” — возликовал Пыльцов.

А Рор Петрович, не всхлипывая, продолжал плакать.

Ах, если бы он мог рассказать этому идиоту, как Оленька его бросила!… Как в тот злосчастный вечер после взрыва в Тузпроме, когда очутились они все на той же родительской даче, стала уговаривать его Оленька немедленно улететь куда-нибудь — хоть на неделю! И как понял он вдруг, что если сейчас же не послушается Оленьки, то прекрасная сумасбродка этой же ночью сама уедет, уйдет, улетит от него навсегда, и вернуть он ее не сможет. А ведь он не представлял уже без Оленьки свою дальнейшую жизнь!…

А каким молодым и счастливым опять почувствовал он себя вдруг, когда Оленька нагнулась и поцеловала его — разрумянившаяся, счастливая от того, что он так легко согласился с ее сумасбродством. И ему вдруг действительно захотелось угнать хоть свой собственный самолет, взлететь в ночное звездное небо и лететь с Оленькой, лететь с этой изумительной чокнутой блондинкой в подаренной ей “Сессне”, потому что следуя немыслимой логике всего, что с ним за эти два дня произошло, этот ночной полет, наверное, и был для него единственным возможным путем спасения!…

Как рассказать о том, как счастлив он был и потом — и в Мадриде, и в Ганновере, где они действительно полетели на купленной там же для Оленьки “Сессне” — полетели в ночь, в счастье, в сказку!… Как рассказать об этом глупому этому индюку, который, похоже, до сих пор думает, что Оленька для того только и бросила его, Фортепьянова, чтобы вернуться к своему костромскому сутенеру!

И тут слезы вдруг перестали литься из глаз господина Фортепьянова. Он посмотрел на торжествующего Пыльцова и засмеялся. Он засмеялся сперва с какой-то натугой, как бы покашливая. Но ватная пробка горечи пробилась, вылетела из его сжатого спазмой отчаяния горла. Смех зазвучал громче, отчетливее, хотя и не веселее. Это был просто злобный саркастический смех. Но буквально секунд через двадцать господин Фортепьянов по-настоящему развеселился. Его смех — а это был именно смех, вовсе не истерика, как предположил было визитер — превратился в громовый хохот, саму возможность которого было трудно даже предположить в столь тщедушной и маленькой грудной клетке. Но раскатистый хохот усиливался, множился. Господин Фортепьянов хохотал и, хохоча, все пытался поднять руку, чтобы указать на недоумевающего Веничку, но это у него никак не получалось. И тогда господин Фортепьянов, корчась от смеха, стал кататься, перекатываться по широкому кожаному креслу от валика к валику, вдруг как-то странно переламываясь — словно сухонькое туловище магната способно было гнуться в тазобедренном суставе не только в сторону живота, но и в противоположную сторону — в сторону спины. И Веничке вдруг показалось, что над ним смеется не один, а смеются и хохочут сразу несколько господ Фортепьяновых, оказавшихся в этом кресле. А может быть — и все господа Фортепьяновы на свете…

Господин же Фортепьянов так же внезапно перестал вдруг хохотать, перевел дух, приподнялся в кресле и с придыханием выговорил:

— Как же, жди — Оленька к тебе, к дураку, вернулась! Шиш тебе! Шиш!

Рор Петрович сложил два кукиша и сунул их в физиономию недоумевающего Пыльцова.

— В нищую Кострому! Как бы не так! Моя Оленька сейчас с принцем вокруг Земли на воздушном шаре в гондоле трахается!

— С каким еще принцем? — обомлел Веничка.

— С молодым, с юным красавцем люксембургским принцем, или испанским или монегасским принцем, черт бы всех их побрал! Этому сукиному принцу от роду двадцать четыре года! И у меня нет ни единого шанса! Как, болван, и у тебя!…

…В сопровождении все того же тузпромовского генерал-полковника Веничка возвращался по эскалаторному коридору в тузпромовский офис на улице Подметкина, где все еще ждал его у входа Живчик со своей братвой. И жить Веничке оставалось ровно десять минут и тридцать пять секунд.

Но он не знал этого — как не мог понять и того, зачем этот микроцефал вызвал его к себе и почему так спокойно отпустил…

Веничка опять ощупал свой бумажник с депозитарной распиской и понял вдруг, что она совершенно потеряла для него всю свою феноменальную стоимость, да и смысл свой тоже теперь потеряла.

Он шел навстречу своей гибели, а в памяти его вдруг возникли откуда-то и зазвучали строки, некогда попавшиеся ему на глаза и почему-то запавшие в душу: