– Почему же нет? Он всего лишь несколько опередил свое время. Как насчет рыбьего жира, витаминов и прочего? Ты и опомниться не успеешь, а люди уже начнут извлекать из огурцов солнечные лучи.

Мария приняла озадаченный вид.

Профессор перестал прохаживаться и присел на плаху.

– Ты знаешь, – сказал он, – на мой взгляд, насмешки доктора Свифта над Лапутой не делают чести его уму. По-моему, высмеивать людей лишь за то, что они привыкли думать, это ошибка. В нашем мире на одного думающего человека приходится девяносто тысяч таких, которые думать совсем не хотят, вот они-то и ненавидят думающего пуще всякой отравы. Даже если некоторые мыслители кажутс нам странноватыми, потешаться над ними не стоит. Все же лучше обдумывать огурец, чем не думать совсем.

– Но…

– Понимаешь, Мария, нашим миром правят люди «практические»: то есть те, которые думать не умеют, – никто их этому никогда не учил, да им и не хочется. Куда проще врать, лупить кулаком по кафедре, мошенничать, дурить избирателей, убивать – в общем, заниматься практической политикой. Так что, когда к ним вдруг приходит мыслящий человек, чтобы объяснить, в чем они не правы и как это выправить, им приходится изобретать что-то такое, что позволит забросать его грязью, потому что они и власти боятся лишиться, и боятся, что придется хоть что-то делать по справедливости. Поэтому они хором начинают визжать, что советы мыслителя – это «визионерство», что они «неосуществимы на практике», и что «все только в теории гладко». А уж когда им удается, играя словами, опоганить принесенную мыслителем крупицу истины, – вот тут можно, не торопясь, на досуге, заняться очернением самого мыслителя, после чего они вольны, как прежде, предаваться войнам и сеять бедствия, являющиеся неизменными следствиями практической политики. Я не думаю, что мыслящему человеку вроде доктора Свифта следовало, высмеивая мыслителей, помогать практическим политикам, даже если он намеревался высмеять только мыслителей глупых. И должен сказать, время отомстило Декану. Те самые изобретения, над которыми он так потешался, в конце концов оказались совершенно реальными.

– А что бы ты стал делать, – с подозрением спросила Мария, – если бы мы очутились на Лапуте?

– Нанял бы слугу-хлопуна и обосновался там навсегда.

– Так я и думала.

– В любом случае, я не очень верю в существование Лапуты. Я подозреваю, что Гулливер тут малость приврал. Из путешественников столь многие приобретают в конце концов сходство с сэром Джоном Мандевиллем…

– А почему ты в нее не веришь?

– Ты помнишь, каким образом Лапута удерживается в воздухе?

– Внутри острова расположен огромный магнит, у которого один конец притягивается к земле, а другой от нее отталкивается. Если им нужно подняться, они наклоняют магнит, чтобы отталкивающийся конец стал поближе к земле.

– Совершенно верно. Только я не думаю, чтобы такая машина могла работать. Сэр Томас Браун в своей «Pseudodoxia Epidemica» обсуждал именно эту тему в связи с Гробницей Магомета и прочими телами, о которых рассказывали, будто они держатся в воздухе благодаря магнитной силе, – скажем с железным конем Беллерофонта. Он утверждает, что этого сделать нельзя.

– Почему?

– Если магнитных сил достаточно для подъема, они будут тянуть тебя вверх тем сильнее, чем выше ты поднимешься. Это одна причина. Другая состоит в том, что если тебе удастся подвесить предмет между двумя равнодействующими магнитами, равновесие будет столь неустойчивым, что его нарушит малейшее дуновение ветра, и твой предмет полетит либо к одному полюсу, либо к другому. Кстати, ты помнишь, каковы были размеры летающего острова?

– Он покоился на адамантовой пластине толщиной в двести ярдов и площадью в десять тысяч акров.

– А что такое адамант?

– Ну, что?

– Это одно из старых названий алмаза. Если тебе требуется причина, чтобы захватить Лапуту, Мария, я полагаю, что алмаза длиной в пять миль и толщиной в двести ярдов будет вполне достаточно.

– Да уж!

– Я удивляюсь, как это доктор Гулливер не упер кусочка.

– Может быть, отломать не сумел.

– Может быть.

Некоторое время они размышляли об огромном сполохе синего пламени, мерцающем в воздухе, о световых волнах, отраженных и преломленных его сияющими гранями, – таким его впервые увидел Гулливер, – и в конце концов, их охватил благоговейный страх.

– А расскажи мне про Лошадей.

– Что именно?

– Ну хотя бы, – с виноватым видом сказала Мария, – как произносится их название.

Профессор откинул назад голову и заржал.

– Это еще что?

– Ты ржать умеешь?

Мария попробовала, чтобы выяснить, умеет она или нет.

– Как ты это делаешь?

– Дай сообразить. Я плотно сжимаю губы, языком, по-моему, вовсе не двигаю и как бы выдыхаю переливистый взвизг, который рождается в основании носа.

– А каким словом это ржание передается?

– Передать его словом непросто, – рот-то закрыт. Так что никакие буквы, в сущности, не годятся и гласные звуки тоже.

– Доктор Свифт передавал выдох с помощью «гу», взвизг с помощью «и», а всю носовую игру посредством «н» и «м» – Гуигнгнм. Так его научили лошади.

– Это и в книжке-то не легко выговаривается, когда читаешь вслух.

– Это всего лишь вопрос практики, – величественно произнес Профессор, – практики и веры в себя.

И он принялся весело ржать, уверяя, что цитирует одно место из конца девятой главы. Ржать принялась и Мария, причем каждый считал, что у него получается лучше, а лиллипуты снаружи в недоумении замерли.

– Жаль, – внезапно прервав ржание, сказал Профессор, – что нам нельзя посетить их.

– Почему нельзя?

– Потому что мы йэху.

– Я думала, йэху это такие противные волосатые твари, которые всюду гадят, воруют и дерутся.

– А это именно мы и есть.

– Мы?

– Доктор Свифт, описывая йэху, подразумевал людей, моя дорогая. Он думал о политиках, про которых я тебе говорил, про людей «практических», про «среднего человека», ради которого существует наша прославленная демократия. Вот так-то. Ты сознаешь, что «средний человек» скорее всего не умеет ни читать, ни писать?

– Ну, уж это ты…

– Мария, если слова «средний человек» вообще что-нибудь обозначают, то именно носителя человеческих качеств, усредненных по всем живущим на свете людям, – по России, по Китаю, по Индии, и по Англии тоже. Так вот, читать умеет меньше половины обитающих в этих странах людей.

– Но у йэху же когти…

– А у нас пулеметы.

– И от нас не пахнет!

– Мы просто не ощущаем нашего запаха. Мне говорили, что с точки зрения азиата европеец пахнет ужасно.

– Я этому не верю.

– Разумеется.

– И как бы там ни было, Лошади не имеют права нас прогонять.

– Почему же? Гулливера они изгнали.

– Но за что?

– Да за то, что он был человеком, как мы с тобой.

– Что за нахальство! – воскликнула Мария. – Хотела бы я посмотреть, как меня будет изгонять какая-то скотина.

– Вот, – умиротворенно произнес старик, – вот речи юного йэху. Точка в точку. Прислушайтесь к словам подрастающего Homo sapiens.

Для аэродромного ангара дворцовая кухня, пожалуй, была маловата, но ее оснащение заслужило некогда похвалы Дартикенава, а главный повар Принца-регента именно здесь создал свой знаменитый Китайский соус, состоявший преимущественно из красного перца, поскольку Принц утратил способность ощущать вкус чего бы то ни было иного.

В мрачном углу этой кухни, с сальной свечой, отбрасывающей на стены силуэты титанических печей, вертелов, на которых зажаривали по цельному быку, и жаровен, способных принять небольшого кита, в сломанном кресле-качалке, унаследованном ею вместе с Капитаном от покойника-мужа, в очках со стальными ободками, то и дело соскальзывавших с кончика ее носа, и с книжкой «Последний шанс Мирабель», то и дело выскальзывавшей из ее узловатых пальцев, клюя носом и резко распрямляясь, с клубком Марииных черных чулок в стоявшей под рукой рабочей корзинке и с лежавшей на колене головой Капитана сидела, подремывая, старая Стряпуха. Время давно уж перевалило за полночь, но она не ложилась, чтобы, когда потребуется, подать мисс Браун ее любимую грелку.