— Я пойду, что бы тамъ ни было.

Матушка вопросительно взглянула на отца.

— Иди, сынушка! И горю, и радости надо глядѣть прямо въ глаза.

— Я это и хочу сдѣлать.

— Только не теряй присутствія духа, не робѣй!

Если бы этотъ разговоръ произошелъ наканунѣ рокового дня, то я остался бы дома. Теперь же во мнѣ пробудилась непонятная для меня самого рѣшимость идти и выдержать пытку.

Въ одиннадцать часовъ я былъ уже въ школѣ, въ двѣнадцать всѣхъ учениковъ попарно повели въ публичный залъ и усадили тамъ на назначенныхъ мѣстахъ. Это была большая, весьма красивая комната, особенно оживленная во дни публичныхъ актовъ. Съ потолка опускалось нѣсколько люстръ съ блестящими хрусталиками, на стѣнахъ висѣли портреты важныхъ лицъ, содѣйствовавшихъ учрежденію и процвѣтанію школы; надъ каѳедрой директора красовалось лѣпное изображеніе Спасителя, благословляющаго дѣтей. Около каѳедры плотными рядами сидѣли родители нашихъ воспитанниковъ и множество праздношатающихся людей, ищущихъ удобнаго случая убить свободное время. Въ концѣ зала помѣщались воспитанники и воспитанницы училища. Все это было облито горячими лучами солнца и весело сіяло. На хорахъ гудѣлъ органъ, полились ноющіе звуки нѣмецкаго гимна. Торжество началось.

Сказавъ нѣсколько словъ благодарности посѣтителямъ, директоръ ввелъ на каѳедру одного изъ выпускныхъ воспитанниковъ; этотъ началъ говорить о чемъ-то длинную рѣчь, за этой рѣчью послѣдовали еще двѣ рѣчи покидающихъ школу учениковъ. Я ничего не понялъ и даже не слышалъ идъ этихъ разглагольствованій. Изъ моихъ мечтаній вызвалъ меня голосъ директора, произносившій фамиліи учениковъ. Директоръ уже стоялъ на каѳедрѣ и отдавалъ отчетъ публикѣ о каждомъ классѣ отдѣльно. Отчеты начались съ младшаго класса. Сперва были вызваны тѣ ученики, которые переходили въ слѣдующій классъ; особенно прилежнымъ директоръ говоритъ: встаньте! то-есть: «покажи, Мишенька, добрымъ людямъ, какія бываютъ прилежныя дѣти!» Мишенька вставалъ и показывалъ людямъ, какія бываютъ прилежныя дѣти. Потомъ выкликались поименно лѣнтяи, ихъ подзывали къ каѳедрѣ; они должны были пройти всю залу, показать и грудь, и спину постороннимъ людямъ и выслушать громогласные укоры за свою негодность. Нѣкоторымъ дѣтямъ приходилось уже не въ первый разъ играть одну и ту же роль, и они исполняли ее очень развязно. Одинъ мальчуганъ подошелъ къ каѳедрѣ съ такимъ постукиваніемъ сапогами и размахиваніемъ руками, какъ будто онъ пробирался на рынкѣ сквозь толпу мужиковъ; на его лицѣ была такая удалая, забубенная улыбка, что директоръ пожалъ плечами, а вся публика начала улыбаться, хотя именно тутъ-то и нечему было улыбаться, а скорѣе нужно было потужить о будущности несчастливца, сгубленнаго школой. Добрался директоръ и до нашего класса. Вызвалъ учениковъ, переходившихъ въ слѣдующій классъ, похвалилъ прилежаніе Розенкампфа, Воротницына и еще двухъ своихъ пансіонеровъ, поименовалъ трехъ отъявленныхъ лѣнтяевъ, но позволилъ имъ остаться на своихъ мѣстахъ и не подходить къ каѳедрѣ; онъ стыдился показать публикѣ во всей красотѣ этихъ юношей-жениховъ. Отчетъ о нашемъ классѣ, повидимому, кончился, я уже начиналъ радоваться. «Слава Богу, что обо мнѣ не говоритъ», подумалъ я, и въ то же мгновеніе съ каѳедры раздалось:

— Рудый!

Я привсталъ у своего мѣста.

— Подойдите ко мнѣ,- сказалъ директоръ.

Блѣдный, трепещущій, какъ пойманная птица, пошелъ я между рядами стульевъ и подошелъ къ каѳедрѣ, не поднимая головы.

— Мнѣ хочется поговорить съ вами особенно, — началъ директоръ. — Вы были въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ первымъ ученикомъ въ тѣхъ классахъ, гдѣ вы находились, примѣромъ для товарищей, любимцемъ учителей, гордостью цѣлой школы, и вдругъ, не знаю почему, съ начала нынѣшняго полугодія вы стали лѣниться, стали разсѣяны, каждый день былъ днемъ новаго паденія. Я не стараюсь угадывать причины, вызвавшія вашу лѣнь; быть-можетъ, въ ея основаніи таится что-нибудь такое, что могло бы навсегда оттолкнуть меня отъ васъ, — этого я не желалъ бы. Я вѣрю въ вашу нравственность. Вы довели вашихъ наставниковъ до того, что они должны были перемѣстить васъ съ перваго мѣста на четырнадцатое. Коли бы я не любилъ васъ за ваше прошлое, я не обратилъ бы теперь на васъ никакого вниманія. («Теперь!» мелькнуло у меня въ головѣ). Но мнѣ жаль, если погибнутъ ваши способности, а у васъ ихъ много. Мнѣ жаль оставить васъ въ томъ же классѣ, отнять у васъ еще годъ; вы знаете положеніе своихъ честныхъ родителей, рѣшившихся, несмотря ни на что, дать вамъ прочное образованіе; имъ нужна опора, и чѣмъ скорѣе будете вы въ состояніи помогать имъ въ трудахъ жизни, тѣмъ лучше…

При этихъ словахъ кровь хлынула мнѣ въ голову. «Нищетой попрекаетъ!» подумалъ я. Мои губы затряслись, и я съ такой злобой и упрекомъ взглянулъ на директора.; что онъ на мгновенье остановился. «Подлецъ, подлецъ!» хотѣлось мнѣ крикнуть на всю залу, оглушить всѣхъ этимъ словомъ: но онъ уже продолжалъ:

— Я могу дать вамъ средства исправиться, воскреснуть во мнѣніи учителей, передъ которыми я сталъ вашимъ адвокатомъ. Я даю вамъ право въ августѣ переэкзаменоваться изъ четырехъ предметовъ. — Замѣтьте: это исключеніе изъ общаго правила, къ нему побудило меня одно чувство любви къ погибающему молодому человѣку. Постарайтесь употребить съ пользою лѣтнее время, докажите, что я не тщетно надѣюсь на васъ, оправдайте блистательно мои надежды. Вы докажете, что у васъ есть силы, не правда ли, мой другъ?

Онъ назвать меня этимъ именемъ, я это ясно слышалъ. Зачѣмъ въ такія минуты не находится человѣка, который плюнулъ бы въ лицо подобнымъ господамъ и крикнулъ бы: «ты лжешь, негодяй!» Въ залѣ сидѣли сотни отцовъ и матерей, и, вѣроятно, всѣ были растроганы словами директора, спасающаго отъ гибели молодого человѣка, и, конечно, ни въ комъ не шевельнулся вопросъ: развѣ такъ спасаютъ людей?

Отвѣтомъ на вопросъ директора, на эту рѣчь, полную вкрадчивой ласки, выраженной въ безжизненной формѣ докладныхъ бумагъ, въ которой мое свѣжее, молодое чувство почуяло іезуитскій расчетъ господина блеснуть передъ публикою нѣжною любовью къ ученикамъ, въ отвѣтъ на это безпощадное, публичное топтанье въ грязь человѣческаго самолюбія — было одно глухое, безслезное рыданье; я забылъ, что мнѣ пятнадцать лѣтъ, что нужно бытъ твердымъ. Напрасно закрылъ я лицо руками, меня и сквозь нихъ жгли любопытные взгляды посѣтителей акта. Ничего не видя, ничего не слыша, быстро пошелъ я изъ залы къ выходу. Я не зналъ, куда я иду, и шелъ, наступая на ноги людей, задѣвая за стулья… Наконецъ, чья-то рука опустилась на мое плечо.

— Что съ тобой, дитя мое? ласково спросилъ меня кроткій голосъ, въ которомъ я узналъ голосъ Мейера.

Мейеръ вышелъ изъ залы слѣдомъ за мной. Я открылъ свое лицо и поспѣшилъ сѣсть на первую попавшуюся скамью. Разъ остановленный, я не могъ идти далѣе: силы меня оставили.

— Воды! едва слышно пробормотать я.

Мейеръ сбѣгалъ за водою.

— Пей! Сядь поближе къ окну, успокойся! — говорилъ добрякъ. — Да перестань же плакать, дитя мое. Богъ милостивъ, все перемѣнится. Со мной была такая же исторія въ школѣ, меня даже выгнать хотѣли; но все же Богъ послалъ силы, и я сдѣлался человѣкомъ. Вѣруй въ свои силы и въ помощь Бога — и все пойдетъ хорошо. Das ist ein Traum! Это сонъ! — утѣшалъ меня Мейеръ.

Его рука ласкала мои волосы, и на нихъ одна за другою падали его горячія слезы. Быть-можетъ, въ эту минуту старое дитя плакало о своей неспособности спасать въ пору и во-время любимыхъ дѣтей. Слушая его рѣчи, я горячо и крѣпко пожалъ лѣвую руку своего слабаго, безпомощнаго друга-учителя и вдругъ прильнулъ къ ней губами… Я весь горѣлъ, голова была тяжела, въ ушахъ шумѣло.

Мейеръ поднялъ мою голову, поцѣловалъ меня въ лобъ.

— Ты совсѣмъ нездоровъ, — сказалъ онъ, качая головою. — Лучше бы было тебѣ остаться дома.

— Ничего! я самъ этого хотѣлъ, мнѣ это было нужно, — отвѣчалъ я въ полузабытьѣ; мой языкъ былъ сухъ и едва шевелился.

— Что нужно? — спросилъ Мейеръ.

— Позоръ, искупленіе.

Мейеръ широко открылъ глаза, еще разъ задумчиво покачалъ головою и повелъ меня по лѣстницѣ на крыльцо. Тамъ онъ надѣлъ на меня пальто и фуражку, нанялъ извозчика, заплатилъ ему деньги и отправилъ меня домой съ однимъ изъ школьныхъ служителей.